По времени судить — так рано совсем, а вот ночь уже. И до рассвета далеко-далеко. Каких-нибудь две недели назад в этот час было тепло и солнечно, а сегодня… Тяжелая темень, бесприютный ветер, стылая сырость.
И надвинувшаяся ночь тяготит, заставляет беспричинно тревожиться, прислушиваться. К темноте, к самому себе. Чувствуешь осенний холод. Одиночество. И трудно объяснить это состояние ночного одиночества, безотчетной тревоги. Будто пришло оно нерастраченным из дальних далей от тех беззащитных пращуров бережно передаваемое от отца к сыну, от отца к сыну. «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова». И так до наших дней.
И даже убитые утки сейчас не так радуют. Они уже не тревожат душу, не будят счастливый азарт. Эти утки — просто намокшая мертвая птица.
Сегодня я стрелял совсем близко от табора, и мне нужно только обогнуть узкий залив, пройти по-над берегом сквозь мокрые кусты — и вот наш стан. Сейчас табор выглядит запустело, словно люди покинули его давным-давно: бесформенные в темноте спальники, подернутые влагой дрова, холодный, прибитый к земле пепел кострища. К деревянному обрубышу притулился заледенелый и мятый котелок с остатками пищи.
Под спальником у нас припрятан небольшой запас бересты и сухого хвороста. Скрученная трубкой молочная береста загорается от первой спички. Огонь захватывает ломкий хворост, лижет толстые обрубыши. Дым идет густой, едучий, но постепенно светлеет, и огонь прорывается наверх. У костра — светло как днем, огонь высветил ближние сосенки, а дальше, за сосенками, темнота стала плотней, весомей.
Но внутри светлого круга хорошо: тепло и даже немного празднично. Языки пламени пляшут магический древний танец: в бесконечном повторении и бесконечной неповторимости перемежаются, сплетаются, опадают и взлетают золотые, белые языки пламени. И не знаешь, зачем смотришь на это колдовство. И не смотреть — невозможно.
С рождением костра табор ожил. И все теперь: и спальники, и дрова, и сосенки, и взбулькивающая под берегом вода, и ветер, и шорох усохших трав — воспринимается по другому. И главное — у костра нет уже того одиночества.
Кое-где на берегах моря зажглись костры. Но они редки, эти костры, два-три на весь окоем. И далеки: крошечные, желтые мотыльки.
Сегодня вечер впервые по-настоящему осенний, и, видно, потому одного костра для души мало, и хочется, чтобы у огня сидели еще люди. Ведь это очень хорошо сидеть у огня среди людей и быть одним из многих.
Но скоро приплывет Валентин. Он появится со стороны скрытого сейчас темнотой маленького острова. Вначале услышу тихие всплески весел, потом на воде загустеет темное пятно, и появится наша лодка.
И верно — за шорохом трав, за накатом волны угадываются всплески воды под веслами. И темное пятно — вот оно. И вот уже Валентин вытаскивает лодку на берег.
— Ну как стрелял? — спрашивает он и идет к костру.
Валентин любит костры большие, буйные и радостные, как языческий праздник. Мой костер его не устраивает, он уходит в темноту и возвращается с большим сутунком на плечах. Выбеленный морем сутунок, видно, долго лежал под солнцем, загорается сразу. Валентин идет за дровами еще раз и еще, и теперь наш костер гудит могуче и торжествующе.
Мы не спешим варить ужин: осенняя ночь длинна. И лишь поставили кипятить чай в большом котелке. Лежим у костра, смотрим на звезды в редких разрывах туч, на воду, на отражение звезд в воде.
Костер наш горит жарко и ровно, он будет так еще долго гореть. Быть может, кто из рыбаков и охотников, увидев наш костер, сядет в лодку и приплывет к нам. Если он, конечно, сейчас один.
Нынче на вечерней зорьке я расстрелял много патронов, а добыл две утки. Говорю об этом Валентину: патроны приходится заряжать ему.
— Все правильно, — говорит он. — Я где-то читал — там это выдавалось за рассуждения умного селезня: чтобы убить одну утку, охотники тратят чуть ли не три килограмма дроби. Так что ты не расстраивайся.
Но я-то знаю, что для Валентина этот расчет не подходит: стрелок он, не в пример мне, хороший.
— Как-то обидно этот селезень считает. Не берет он во внимание наше, день ото дня растущее, мастерство.
Валентин подталкивает подгоревшее бревешко дальше в огонь — и в черноту неба взвиваются красные искры.