— Ничего живем. Ребятишки все, почитай, кроме большака, со мной. В кино ходят. И мы со старухой ходим. А жить здесь без ребятишек — на кладбище ровно.
Касьян нашел Иннокентия на краю деревни, около белого сруба. Иннокентий земляку обрадовался. Расплываясь в улыбке, протянул широкую ладонь.
— Знал я, что ты здесь. Придешь, думаю.
— Вот пришел. Строишь?
— Строю.
— Большой дом.
— Мне большой и надо. Скоро старший мой из армии вернется. Да и мне надоело квартировать у знакомых. Ихняя семья да моя — тесно… Ты постой, сейчас ко мне пойдем. Посидим, поговорим.
Но Касьян остановил земляка:
— Чего я тебя от работы отрывать буду? Тебе день дорог. Мне потом еще нужно о Гришке узнать — слышал, я его привез? — узнать, как он там в больнице.
— И узнавать нечего. — Иннокентий сел на бревно, жестом пригласил сесть и Касьяна. — Вчера сообщение было, что в порядке он.
— Про вчерашнее знаю.
— И седни уже начальство с районом связалось — был я в конторе, — обещали там, что через две недели Гришка на своих ногах притопает. Так что и ходить тебе никуда не надо. Покурим вот лучше, а потом — ко мне. Ребятишек посмотришь.
День солнечный, теплый даже. Редко такие дни зимой выпадают. Хорошо — сидеть на бревне, курить самокрутку, щуриться на голубое небо.
— Как жизнь тебе здесь после Чанинги?
Кеха вопроса не понял.
— По-разному Беренчей живет. И вот так живет. Посмотри.
Мимо новостройки пролетел, запрокинув голову, рыжий конь, запряженный в кошеву. В кошеве двое. Один отчаянно растягивал меха баяна, другой орал и свистел бичом. Издали, когда лошадь пронырнула узкую лощинку и понеслась по заснеженному косогору, это было красиво.
Касьян проводил взглядом гулеванов, тронул бороду.
— Праздник у кого-то. Весело гуляют. — Сказал то ли с завистью, то ли с осуждением.
Недалеко от сруба сутулится дощатая времянка с одним широким, чуть ли не во всю стену, окном.
— Рамы я здесь сейчас делаю, — махнул Иннокентий на времянку. — Зайдем.
Во времянке бело-желтые ровные брусочки — заготовки для рам. Пахнет стружкой, разогретой смолой, летом.
— Дай-ка я малость поработаю, — Касьян взялся за рубанок. — Да не бойся ты, не испорчу. Хочется помахать, хмель вчерашний выгнать. А потом Гришкой ты меня обрадовал.
— Ну давай, коль охота, — согласился Иннокентий. — И мне дело есть. Только не знаю, за что вперед взяться.
Касьян работал рубанком размеренно, неторопливо. Белая стружка вскипала над рубанком, как мыльная пена.
— Хорошая работа — дом строить.
— Веселая, — соглашается Иннокентий.
Поработали мужики недолго, но Иннокентий сказал «шабаш».
— Пошли ко мне. Работа никуда не убежит.
— Брат к обеду наказывал вернуться. Обидится, не приду если.
— Не хочу я тебя отпускать. Соскучился по своим. А мы так, паря: ко мне зайдем и к Семену.
Касьян для себя неожиданно, но словно думал уже об этом много, спросил:
— Так где тебе лучше живется, если о Чанинге скучаешь?
— Известно, скучаю. Кошка к одному месту привыкает, не то что человек. А там у меня ребятишки народились — выросли. Но опять же мне теперь свет электрический надо, кино надо, магазин надо. Я как-то еще там, дома, думал: почему это все для других есть, а для меня нету? И жалко мне Чанингу: во сне иногда ее вижу. Это молодым легко старые места оставлять… Жалко, а с другой стороны… У всякой вещи две стороны есть. Да не две, а больше. И каждая в свою сторону смотрит.
— Как это?
Иннокентий мохнатой рукавицей не спеша обмел с валенок стружку, повернулся к Касьяну.
— А хотя бы вот так. Вот сидишь в зимовье, мокрый, усталый, лампешка чадит, а над тобой самолеты реактивные летают. И все — издали. Хочется их поближе рассмотреть.
— Бывал же ты в городе, видел.
— Не о том я.
— Понятно, не о том, — соглашается Касьян.
— А потом судьба, она, видно, есть. И у человека, и у дома, и у всей деревни. Так и у Чанинги.
— Какая же у Чанинги судьба?
— Да нет у нее теперь никакой судьбы. Кончилась.
— Ладно тебе, — сказал Касьян, сердясь. — Судьба. Кончилась. Думаешь, ты уехал, так и наша заимка кончилась?
Кеха не обиделся.