Все-таки Кириллов закричал:
— Марина Сергеевна, прошу!
Она покачала головой:
— Нет, нет…
Вернулась в автобус, не дожидаясь Юлии Павловны, которая, иронически улыбаясь, стала в кадр.
Потом наконец поехали к замку, делали немыслимые повороты, кричали от страха, переключали передачи, так что мотор натужно ревел, любовались на красоты. А красоты уже были настоящие, так что все постепенно приумолкли, перестали болтать и шутить.
Замок был реставрирован, подновлен, от зубчатой башни и стен веяло стариной, подлинностью, а вывеска ресторана, к счастью, облиняла от дождя и снега. Все поахали, поохали, выслушали легенду про хана и его неверную жену, проглотили дежурную шутку культурника: «Так что мой совет женам — сохранять верность», — полюбовались простором… Кто пошел в ресторан, кто гулять. Сколотились компании, Юлия Павловна примкнула к тем, с кем фотографировалась у «кольца», отправилась есть шашлык. Марина Сергеевна идти вместе с ней отказалась.
Солнце уже заходило, в ущельях сгущалась тьма, надвигались сумерки. Какие-то новые оттенки, то розовые, то сиреневые, появились на небе.
Марина Сергеевна постояла у автобуса, критически посмотрела на покрышки со стертым протектором, сказала водителю:
— Слабоватая резина для таких крутых виражей.
Он вздохнул, но разговора не поддержал.
Она пошла прямо по молодой траве, уже чуть влажной от вечерней росы. Еще раз вспыхнуло солнце и вдруг осветило, выставило на обозрение сверкающие, укрытые снегом вершины, и тут же они скрылись в клубящихся облаках. Так бы шла и шла, да нельзя было уходить далеко, скоро стемнеет, надо ехать обратно.
Марина Сергеевна вернулась. Все еще были в ресторане, она тоже решила зайти туда — попить нарзана.
Ее оглушил запах жареного шашлыка, табачный дым, взволнованные голоса. Она сразу же увидела Кириллова, с белыми от гнева глазами, с зажатой в руке бутылкой. Дама его, театрально плача, кричала:
— Вы меня компрометируете, я замужем, какое вы имеете право!
Мужчина, что шутил в автобусе, с красной, будто нарумяненной, щекой, вопил:
— Я вам этого так не оставлю!
Толстый человек в белой куртке, должно быть заведующий, твердил:
— Кушать хочешь шашлык — кушай, пить хочешь коньяк — пей, пожалуйста! Зачем оскорбляешь гостей, некрасиво поступаешь.
Официант, какие-то загорелые парни в цветастых рубахах пытались схватить Кириллова за руки.
— Гражданин, давайте выйдем, — просил официант.
Не понимая, что произошло, не рассуждая, сознавая только, что все против Кириллова, Марина Сергеевна бросилась вперед, резко отстранила заведующего, растолкала парней.
— Ну, разбушевался, — спокойно сказала Марина Сергеевна и взяла у Кириллова бутылку. — Ладно, ладно, идите себе, чего вам! Сами разберемся… — бросила она парням. И что-то в ее голосе было такое, что все повиновались. Дама Кириллова перестала плакать. — Встань, — приказала Марина Сергеевна. Кириллов встал. — Пошли, — скомандовала она. Он пошел за ней к выходу. — Засунь два пальца в рот, ах, какой дурак, — сказала она, когда они уже были снаружи.
Всю обратную дорогу Марина Сергеевна молчала. Юлия Павловна стала шептать ей: мол, зачем надо было вмешиваться, рисковать, ведь он мог ее ударить бутылкой, если смог ни с того ни с сего дать пощечину интеллигентному человеку.
— Надо таких сажать на пятнадцать суток, научился бы себя вести.
— Замолчите, — резко сказала Марина Сергеевна. — Жаль, даме своей морду не набил.
Юлия Павловна надулась, потом не выдержала:
— Что вы в нем нашли, не понимаю…
— И не поймете. Вам этого не понять, а мы вместе воевали…
Но самого Кириллова, когда он поздно вечером, протрезвевший, пришел к ней оправдываться, просто выгнала:
— Иди, иди, видеть тебя не хочу. Нашел с кем связываться! Позоришь меня, позоришь нашу часть, Кириллов. Иди…
И резко захлопнула дверь.
Он постучал еше раз. Сказал за дверью!
— Марина Сергеевна, нельзя же быть такой принципиальной, такой беспощадной…
— Можно, — ответила она. И дверь не открыла.
Это и муж, бывший ее муж, часто твердил: «Тебе принцип дороже всего. Сострадания ты не знаешь…»
Неправда это, знает она сострадание. Но только на сострадании ничего не построишь, ничего не добьешься. Она всегда считала именно так. Она и мужу не раз отвечала: «Сострадание унижает того, кому сострадаешь, разве ты этого не понимаешь?» — «Нет, не понимаю, — не соглашался Иван. — Красивые слова, а за ними можно спрятать что угодно». — «Что именно?» — «Все». — «Я слов зря не произношу и ничего никогда не таю». — «Уж будто бы…» Все-то он рвался ее критиковать, разоблачать, выводить на чистую воду. Бедный Иван! Видно, и сам того не знал, что придирчивость переходит во вражду, в мелочность, а ненависть иногда диктуется пристрастием, любовью. Мать на все это смотрела просто: он завидует. Но Марина Сергеевна знала — не завидует, вернее, не только завидует. Она разрубила тогда этот гордиев узел — так, кажется, это называется, потому что не могла тратить время и душевные силы на то, чтобы разбирать и анализировать каждое слово, каждый неожиданный поступок Ивана. Не по нутру ей такое занятие. Любишь — живи, как люди живут, не хочешь, ну, тогда как знаешь…