Какими бы простыми, приятельскими ни были их отношения с Надей, все-таки ее присутствие, смех, который он почти позабыл, то, как колыхались от ветра легкие завитки на ее висках, как она поднимала руки, приглаживая волосы, как шутила, как внезапно задумывалась, морща брови, — все это чуть-чуть волновало его, придавало их разговорам — откровенным и дружеским — какую-то остроту, прелесть, неожиданность. Ему, доктору Яковлеву, даже казалось теперь, что вовсе не с Тихоном хотел он встретиться, а именно с Надей. Надя умнее, тоньше, да и дружили они с Тихоном только потому, что тот стал Надиным мужем и она ввела Тихона в их медицинскую среду.
Надя расспрашивала его, какая Аня, и он честно рассказывал, что любит жену и не изменяет ей. Может, и изменил бы, да не с кем и некогда. Глубокого чувства никто не вызывает, а случайности, пошлости — это не для него. Он старался говорить осторожно, чтобы не получалось, что хвалит себя и чернит Тихона.
— А в общем, ты же знаешь, от тюрьмы да от сумы, как говорили когда-то, да еще от любви, можно теперь прибавить, никто не застрахован…
— Ну и слава богу, — сказала Надя. — Это ужасно, если человек считает, что любовь больше к нему не придет. Я не осуждаю Тихона…
— Смотри, как ты ему предана, — с завистью сказал доктор. — Тихон, по-твоему, всегда прав… Нет, Аня бы меня по головке не погладила, если бы я… — Он не договорил. — Уж она бы… Но ты страдаешь? И теперь еще страдаешь?
— Не знаю.
— А раньше?
— Угу, — односложно ответила она.
Яковлев вздохнул:
— Что ты сказала детям?
— Правду…
— Но Тихон, он-то ведет себя порядочно, помогает тебе?
— Как все странно рассуждают, — с горечью отозвалась Надя. — Если человек дает брошенной жене достаточно денег, значит, он порядочный, мало — непорядочный. Ну, а то, что убито в человеке, — сколько это стоит?
Яковлев расчувствовался. Он произнес задумчиво, глядя на убегающую от машины дорогу:
— Хорошая ты женщина, Надя… Милая ты женщина, доктор Милованова. Все-таки не зря я завидовал когда-то Тихону, крепко он тебя прикрутил к себе… Занял в твоей жизни колоссальное место.
Надя повела плечами, как будто разорвала путы, заговорила о том, какой красивый путь — с ума можно сойти! — как ей приятно побывать снова в этих краях… Конечно, мало похоже на то, как было: все теперь так роскошно, асфальт, здравницы, пансионаты.
— Ох, смотри, какую собаку везут в «Победе». Ах ты, дорогой, симпатичный пес… А помнишь, Леша, как к госпиталю прибилась собачонка, черные лохмы и два блестящих глаза?..
— Я полагал, что у всех собак по два глаза…
— Не насмехайся.
О чем они только не говорили!
Конечно, о воспитании детей.
Конечно, о врачах и сестрах из госпиталя. Кто куда девался? Кто как устроился?
Конечно, о достижениях хирургии.
Доктор Яковлев спросил:
— Ты много оперируешь?
— Я вовсе не оперирую, Леша, — сказала она как-то слишком спокойно. — Я ведь это дело давно оставила…
Он даже скорость сбросил.
— После войны, когда встал вопрос, как быть и где быть, мы, естественно, прежде всего думали о Тишиной судьбе. У него ведь специальности не было, учиться вроде поздновато, здоровье не крепкое. Выбрали наш городишко… Ну, в общем, я теперь санитарный врач…
— Жаль, — сказал Яковлев прямо, — из тебя мог выработаться хороший хирург… настоящий…
— Возможно… но когда у тебя двое детей и не очень здоровый муж…
Они ехали какое-то время молча, потом Яковлев не выдержал:
— Свинья Тихон, как я погляжу…