— Возможно, что Ане надоело слушать про операции…
— Конечно, надоело. Она устала, хочет спать, а я про свое… — И почему-то стал оправдываться: — Аня очень хорошая и прекрасно ко мне относится…
— Не сомневаюсь…
— Тебе неприятно, когда я говорю про Аню?
— Нет, что ты…
— Значит, мне показалось. — Яковлев успокоился. — Аня ведь самый близкий мне человек. Дочь меня не очень-то любит, она — мамина дочка, друзей у меня мало, вот вы с Тихоном, да и то далеко… А Аня со мной всегда… — Как обычно, он спохватился, испугался, что говорит неделикатно, ранит Надю, которая теперь с Тихоном врозь, и предложил:
— Лучше правда почитаем…
— И помолчим, — сказала Надя строго. — Иногда лучше всего помолчать.
Яковлев пристально посмотрел на нее, открыл было рот, покачал даже головой, но ничего не сказал. Перебирал листья на своей веточке и вздыхал.
Так они мотались по Карельскому перешейку, ночевали в деревенских гостиницах или у хозяек, обедали в чайных или столовых, иногда ели всухомятку — жили удивительно беспечно, весело, непритязательно.
Отдыхали часами на полянах или в лесу на опушке, под сосной или березой, следили, как деловитой походкой бегут по желтому песку муравьи.
Однажды поймали стрекозу.
Надя посадила стрекозу на палец, кричала,-что стрекоза щекочет кожу, но это удивительно приятно. Потом стрекоза взлетела, но не стала улетать, а села на Надины волосы.
— Это потому, что твои волосы хорошо пахнут, — сказал Яковлев. И смутился.
— Это что — комплимент?
— Я не мастер говорить комплименты, ты же видишь…
— Нет, почему! Ты очень мило сказал…
— Никогда не поймешь вас, женщин, что, по-вашему, хорошо и что плохо.
— Все, что необычно, что от сердца, порыв, то и хорошо…
— Да? Но я вроде не склонен к порывам. Хотя… — Яковлев подумал и признал, что, конечно, это очень разумно — размеренная жизнь, жена, к которой привык, каждое слово которой, каждую интонацию знаешь, но хочется, правда, иногда чего-то нового, необычайного, неизведанного, какой-то вольной кочевой жизни.
И Надя грустно согласилась: да, да, мы, женщины, потому вам и надоедаем, что наш мир более узкий — хозяйство, дом, дети. И никуда от этого не денешься, какое уж там кочевье! В нас сильно развито чувство семейного долга.
— Если бы моя жена видела, что я здесь ем, как грешу против диеты… Ох, был бы крик!
— Она ведь о тебе заботится…
— Это верно…
— Вот видишь.
— Верно, но скучно…
— Да, да, я всегда помнила, какая сложная операция была когда-то у Тихона, я всегда была настороже, предостерегала, оберегала, это ему надоело… С ней, с новой своей женой, он, должно быть, почувствовал себя моложе, сильнее…
— И помрет скорее, — грубо сказал Яковлев.
— Зато пока счастлив…
— В этом я не уверен… Ты ловила каждое его желание, ты…
— Когда Тихон злился, он говорил, что вовсе я его не люблю, просто тешу свое самолюбие, что, мол, я его спасла… Он был очень ревнивый…
— К кому же он тебя ревновал? — поинтересовался Яковлев.
Надя ответила не сразу:
— Когда-то, на войне еще, к тебе, потом… Он ревновал ко всем, даже к собственным детям… Он ведь собственник, Тихон. И очень самолюбивый…
— Гм, — удивился Яковлев. — Почему же он ревновал ко мне, позволь спросить? Какие у него были основания?
— Ну что теперь выяснять, смешно…
Были минуты, когда Яковлев боролся с искушением поцеловать Надю, обнять ее. Но ему казалось это непорядочным. Надя доверилась ему, поехала с ним. Аня отпустила его одного. Сам он уже не молод, плотен, лысоват. Он гнал от себя искушение, старался шутить, язвить, острить, философствовать.
— Человек должен быть иногда свободен. Вот как мы… Лежать на траве, следить за этими торопливыми муравьями… — Но муравьи все-таки не могли его интересовать долго. — Надя, неужели ты забудешь эту нашу поездку?
— А ты?
— Я-то не забуду, вот ты бы не забыла. Скажи, а Тихон ревновал тебя за дело? Или просто так?
— К тебе?
— Ну, предположим, к другим…
— Так я и сказала…
Но он-то понимал, что она шутит, и ему необыкновенно приятно было знать, что Надя — серьезная, преданная своему мужу женщина, как будто тем, что Надя была верна Тихону, она была верна и ему.
А все-таки он снова сказал, уже в другой раз:
— Твои волосы очень хорошо пахнут…
— Поздно же ты заметил мои волосы, в них уже седина…
— Не вижу никакой седины.
— Глупый, я их крашу. Мо́ю ромашкой, она золотит…
Он протянул руку, погладил ее волосы и даже засмеялся: