Яковлев, как ни тошно ему было, все-таки ухмыльнулся:
— Подслушивать некрасиво.
— А что? Искусство принадлежит всему народу, я так считаю…
Потеряв терпение, Яковлев пошел под парусиновый навес, где помещался буфет, нашел столик, за которым механик и, его гость ели борщ. Легкий пар стоял над тарелками.
— Простите…
Механик скользнул взглядом и отвернулся, как будто на пустое место посмотрел, а собеседнику сказал горячо:
— Сережа, да я для тебя — ты только мигни, — да я ему кости переломаю, этому умнику, если что…
— При чем тут кости… просто я еще не вошел в образ, я… я хочу добиться полной органичности.
Яковлев снова повторил, уже более настойчиво:
— Простите…
О господи! Он увидел знакомое лицо, но не мог сразу сообразить, кто это. Оперировал он этого человека? В институте с ним учился? Сталкивался на войне? Слишком молод. Ой, да это же…
Он ничего не мог с собой поделать, не управлял больше собой, улыбка поползла по лицу. Яковлев шагнул ближе. Какой случай! Сказать этому человеку: «Я вас благодарю, спасибо… так сыграть хирурга, как вы… так передать высокий дух нашей профессии…»
Артист нервно поежился.
— Вы что? — сухо спросил он. — Вы ко мне? Автограф, наверно? Автографов, извините, я не даю, считаю глупым. Ах, вы к нему…
Механик нахмурился:
— Я же вам сказал — трояк, а вы чигирничали. Ну что, не нашли дешевле, ко мне вернулись?
Артист поддержал его.
— Вы хотели получить даром? — насмешливо спросил он.
— Да я… почему даром… так обстоятельства сложились, что я…
— Теперь я занятый, — торжествуя, сказал механик. — Вы же видите, что я с человеком занятый, а лезете, не даете покушать…
Яковлев стал объяснять, что очень торопится, он только возьмет деталь, а поставит сам. Погода испортилась, а ему еще ехать и ехать.
— Да дайте же рабочему человеку поесть спокойно, как вам не стыдно! — опять вмешался артист, досадуя, что мешают поговорить.
Яковлев совсем растерялся. Он стоял в своем насквозь промокшем старом плаще, с грязными руками, испачканными машинным маслом, как жалкий попрошайка. Это он-то, который чуть ли не молился на этого артиста и хотел писать ему письмо! Он, который всего несколько дней назад смотрел, восторгаясь, вместе с Надей фильм, где артист играл военного врача-хирурга, такого, каким был в войну сам Яковлев! Что же это такое?! Должно быть, лицо Яковлева отразило такую силу страдания и обиды, что механик смягчился:
— Ладно, пойду отпущу ему эту деталь, все равно не отстанет…
— Нет, Дима, принципиально!.. — возразил артист. — Имеешь ты право съесть борщ, пока он горячий?
— Я подожду, — махнул рукой Яковлев, сдерживаясь, чтобы не наговорить лишнего.
Отходя, он слышал, как механик твердит:
— Не позволяй наступать себе на ногу, требуй чуткости, Серега. Они что, забыли, кто ты такой? Да за тебя простые люди горой стоят. Ты же наш, народный, свой, никому не сыграть рабочего человека, как тебе…
— Или — или… Если эта роль не получится, я брошу кино… — грустно сказал артист. — Понимаешь, Димка, нет искры́, не получается зажигание…
Тон был такой горестный, что Яковлев рванулся еще раз подойти, вернуться, может, удастся все-таки разговориться, но Димка по-своему истолковал его движение.
— Черт с ним… все равно на нервы действует, когда стоят над душой… Ты меня, Серега, извини… один момент…
Яковлев, сияя, сказал:
— Очень рад был встретить… Давно мечтал…
Артист произнес укоризненно, осуждающе:
— Чудовищно, как мы мало уважаем рабочего человека! Теперь будет по вашей милости есть холодный обед…
Яковлеву вспомнились все операции, которые он делал, все его ненормированные рабочие дни, все ночи, что он не уходил из больницы, просиживая у тяжелобольных, а он ведь «трояков» не брал и Аню приучил не брать подарков и подношений, в три шеи гнать, если несут на дом какие-то хрустальные вазочки, подстаканники с выгравированными надписями или коробки конфет, перевязанные лентами.
Вся его трудовая, самоотверженная жизнь пронеслась перед ним за одно мгновение, и он снова увидел себя, непрезентабельного, немолодого, ничем не примечательного, как бы со стороны — такого, каким видел его артист: длинный немодный плащ, намокшие ботинки, линялая ковбойка с оторванной у воротника пуговицей, которую он надел, чтобы не застирывать в дороге хорошие рубахи.