— Ты меня компрометируешь…
— Чего? — затруднился Юрочка.
— Ах, вырастешь — узнаешь…
Юра долго еще играл в проезжего молодца. Выламывал длинный прут или палку, воображал, что садится на коня, и скакал по полям, по горам, по дремучим лесам, которых никогда не видел. Но мать говорила:
— Поедешь в гости к папиной родне, — ух, там и леса…
— А когда?
— Как когда? Когда позовут…
И она начинала сердито греметь посудой.
Юрина мама никогда не сидела просто так, отдыхая. Под вечер, когда спадала жара, все женщины в тапочках на босу ногу, в сарафанах, а узбечки в ярких, блестящих, длинных, почти до земли, платьях собирались на улице. Мимо дома протекал арык, полный небыстрой, мутной воды, а все-таки от него веяло прохладой. Но Полина сюда выходила редко. Как возвращалась с фабрики, с работы, так сразу бралась за домашние дела — то стирает, то варит что-то во дворе на мангале. А то возьмет карточки и убежит отовариваться, наказав сыну:
— Ты, Юрочка, играй тут, где тети. С мальчишками не убегай, ладно? Пойду, может, на какой талон чего и соображу…
Юрочка был у матери единственным другом, главным собеседником. Она ему все рассказывала: и какая плохая пряжа идет у них сейчас в ткацкой, и какой вредный характер у мастера Зейкулова, и, наоборот, какой симпатичный и интеллигентный начальник смены Ирина Петровна.
— Она же видит, как я стараюсь, какое даю качество. Я так считаю, Юрочка, раз взялась, так надо делать хорошо, на «пять» с плюсом. Я и в школе училась на круглые «пять».
Иногда она подходила к облезлому зеркалу, выбирая среди тусклых пятен сверкающие островки, взглядывала на себя, поворачивала голову то вправо, то влево.
— Я еще ничего, верно, Юра? Да если бы я только глазом мигнула, так тот же Зейкулов… Но я не хочу. У меня сын. Ребенок. А они, — она кивала на окно во двор, где на корточках сидели возле мангалов женщины, — они хотят влезть мне в душу. Я не желаю. Может, у меня на сердце рана, но ведь не показывать же, у меня есть чувство собственного достоинства. Но ты, Юрочка, не чуждайся людей. Люди, коллектив — это все. Понял?
Юра кивал.
— Ты во всем дворе самая красивая. Это дядя Юсуф говорит. Он мне дал конфету и сказал: «Твоя мама якши…» Он мне еще принесет…
— Ты, Юрочка, не бери. Скажи: «Спасибо, у нас у самих есть…»
— А где?
— Что где?
— Конфеты…
— За этот месяц мы уже выбрали, а в том месяце еще дадут. Или посылку вдруг пришлют…
— А кто пришлет? — простодушно интересовался Юра.
— Как кто? Папина родня. А если на улице будут интересоваться, так и ответишь: мол, папина родня прислала…
Однажды Юра спросил:
— А какая она, родня? Кто это — родня?
Мать растерялась:
— Ну, бабушка — это родня. Дедушка. Дядья там, тетки. Мало ли…
Но родня все не звала к себе в гости и не приезжала. И конфет Юре не присылала.
Когда мать уходила на работу, Юра оставался один. Играл во дворе, лепил из глины домики, окруженные дувалами, вокруг втыкал веточки — получался сад. Купался с ребятами в арыке, бегал к толстой Фатиме вместе с ее детьми есть лепешки. Она давала большим ребятам по целой, ему и младшей своей девчонке, плаксивой Алиме, по половинке.
— Белый ты мой, солнце ты мое, — говорила Фатима. И радовалась, когда Юра в порыве благодарности обнимал ее за шею, утыкался курносым носишком в мягкую, как из ваты, грудь. — Якши, якши малчик, добрый малчик…
А иногда мама долго не приходила с работы. Уже вечер падал на землю, темной становилась их комнатка в глинобитном доме, из всех углов выползала темнота, как выползает из конуры лохматая большая черная собака. Юре становилось страшно. Не хотелось больше бегать, но он не шел домой, все равно скакал и скакал на коне, держась поближе к тому месту, где сидели взрослые.
Иногда женщины спрашивали, заранее зная, как он ответит:
— Ты куда едешь, беленький?
— В гости.
— К кому же это?
Юра прекрасно видел, как Лиза, соседка, подмигивает другим женщинам, скучнел, но все же отвечал:
— К родне.
— К родне? А какая у тебя родня, Юрочка?
— Папина.
— А ты ее видел? — спрашивала неумолимая Лиза.
Врать Юра не умел.
— А письма тебе пишут? А посылки шлют? Очень скрытная женщина твоя мама, да другие не глупее ее.
Но тут не выдерживала Фатима:
— Зачем грязной ногой в душу лезешь? Зачем ребенка тревожишь?
Иногда и другие соседки начинали заступаться:
— И правда, Лиза, чего ты? Какое тебе дело?
— Мне? — Лиза хохотала, закинув назад голову на худой, жилистой шее и тряся звенящими длинными серьгами. — Разве я что плохое говорю? Я и сама люблю Полинку, только зачем же скрытничать? Я принципиально…