Больше я мужа и не видела, Евгения Федоровна. Письма писал до сорок третьего года, до осени. Потом — извещение. Его товарищи мне сообщили, как было дело. Раненый очень стонал. Иван не выдержал, вышел из траншеи и, полез за ним. На плечо взвалил, а тут немец с гранатой. Немец, видно, хотел гранату в траншею на всех кинуть, но испугался. Кинул — их и разнесло обоих, и Ивана, и раненого. Солдаты из шинели документы достали, а там адрес мой. Они и написали, как убит, как погиб из-за своей сострадательности, где похоронен. Тридцатого сентября его убили, а Петьку четвертого октября. Тут же…
Евгения Федоровна сочувственно кивает. Она давно уже переминается с ноги на ногу, суп кипит, но неловко перебивать Нюру. Нюра и сама торопится, досказывает наспех, взахлеб:
— Только я вам не сказала дальше-то про Чикуниху. Это я еще у Анны Дмитриевны жила. Иван мне звонит по телефону: мол, приходи, Нюшка, в клуб, — он там дежурил как пожарник, — постучишь, я тебе открою, очень, говорит, хорошая постановка. Я приехала. Сижу в парке около клуба, вижу — идут Чикуниха с мужем. А его досрочно отпустили за хорошую работу… Только они на лавочку уселись, я спрашиваю:
«Ну, дождалась своего муженька?»
«Дождалась…»
«А пожарника кинула?»
«Кинула…»
Тут Чикунов встрепенулся:
«Что вы этим хотите сказать?»
«А то, что через нее я чуть не повесилась, не осиротила детей…»
А он:
«Значит, вы плохая жена, если муж от вас пошел к моей жене…»
Ну, мне нечем крыть, я и ушла.
А дома, в общежитии, он ей так потом дал, соседи говорят, просто ужас.
Мой мужик меня укоряет:
«Ну, надо было тебе, Нюрка, языком трепать! Что ты этим доказала? Темноту свою?»
А я вроде ничего и не говорила:
«Что такое, при чем тут я? Или тебе ее жалко? Жалко, да? Когда ты мне синяк безвинно поставил, так ничего. Пусть и она походит с синяком, ей за дело…»
«А ты не подумала, что Чикунов меня может встретить и мне тоже надавать?»
«Хоть бы при мне, я бы ему еще помогла…»
А тот солдат, что написал, как Иван погиб, мне и потом письма слал. И адрес своей жены приложил. «Вы с ней свяжитесь, от нее всегда будете знать, погиб ли я или жив. Очень мы с вашим Ваней дружно жили». С год он мне писал, и жена писала. А потом и его убили…
Нюра не плачет, не горюет: так все это давно случилось, что как будто и не с ней. А все-таки умолкает, вздыхает для приличия, снимает с огня кастрюльку, где студенистой массой колышется похожий на медузу заваренный крахмал, и так же молча уходит в ванную…
Потом к ней заглядывает Верочка. Она обожает слушать бесконечные Нюрины рассказы и, моя руки, как ни в чем не бывало спрашивает:
— Ну, кого зарезали, кого убили?
Но Нюра не дает себя отвлечь.
— Ты что же это сотворила? — строго спрашивает она. — Что нафокусничала? Чем тебе Шурик не угоден?
— Ну его, — перекрывая шум льющейся воды, отвечает Верочка.
— Как это «ну»? Знаешь, как в старину понимали: стерпится — слюбится.
— Нет, я бы с ним что-нибудь сотворила, так он мне надоел. Я бы сотворила и попала в тюрьму, вы этого с бабушкой хотите? — пугает Верочка.