— Понятия не имею, что это такое — скука…
— Я боялась, что ты переживаешь, ты же такой самолюбивый. Но если нет, — мягко, как только умела, сказала Люся, — тем лучше. Мне надоело ходить в кино одной, постоянно привязываются с разговорами мужчины, если женщина в кино одна…
Иван Васильевич строго сказал:
— Ну, ты уж не такая молоденькая…
Люся поправилась:
— Надоело одной в большой пустой квартире.
— Квартиру мы поменяем, — как о решенном сказал муж. — Я хочу жить ближе к морю.
— Но я столько сил и нервов положила, чтобы сохранить квартиру в центре, как же так… — Она остановилась, задумалась, как будто взвесила что-то. И вздохнула. — Ты не сможешь жить без моря, что верно, то верно. Придется переехать…
Люся плакалась потом перед подругами и говорила: да, у нее есть отзывчивость, есть совесть. Ивану Васильевичу тяжко будет переносить разлуку с морем, он не из тех людей, которые ездят к морю трамваем на полчасика. Он и море неотделимы, так пусть хотя бы видит море из окна; но почему все-таки он ни разу не сказал ей «спасибо», так легко принял ее жертву? Разве она не человек? Теперь она, увы, не часто будет попадать в центр, где прожила столько лет. Где все ее знакомые. Все воспоминания. И центральный универмаг близко, и телеграф. И лучшее в городе кино. И маникюрша, к которой она ходит уже десятки лет.
Люся так горевала, что поражала подруг. Они не часто видели ее такой подавленной. Но когда стали советовать не соглашаться на обмен, Люся категорически отказалась. Нет, этого она сделать не может — лишить моряка главной привязанности в жизни из-за каких-то мелочей, из-за маникюрши. Просто смешно. Тем более что и маникюрша состарилась, боится порезать и делает маникюр так долго, что лопается любое терпение. А магазины? Так на окраинах, в новых кварталах, магазины не хуже, чем в центре. Там бывают такие дефицитные товары, каких в центре, несмотря ни на какие связи, на достанешь.
И все-таки Люся плакала. И опять говорила:
— Верунчик, мне страшно…
— Чего? Можно подумать, что ты заново выходишь замуж…
А Люсе казалось, что она действительно заново выходит замуж. Таким незнакомым, таким чужим казался ей иногда Иван Васильевич.
Особенно тяжко стало, когда закончились все хлопоты, связанные с переездом, когда сделали ремонт и стали просто жить. Люся ведь не зря спрашивала: «А как мы будем жить?» Нет, не в материальном смысле — кое-что они отложили, она одета, обута, у нее две меховые шубы, есть кое-какие драгоценности, их всегда можно продать в случае нужды, — проживут не хуже других. С возрастом она стала прекрасной хозяйкой, научилась шить, вязать, сама поднимает петли на чулках. Нет, ее тревожило что-то более глубокое, более важное: она не знала, в чем будет смысл их жизни. Ведь они такие разные.
Люся привыкла гордиться Иваном Васильевичем. Она с важностью говорила: «Мой муж снова ушел в плавание. Я даже не подозревала, что на свете есть такие страны. Какой я была дурочкой, что в детстве не учила географию». За эти годы она привязалась к Ивану Васильевичу, привыкла к нему и чем дальше, тем больше мечтала играть в его интересной, как она считала, жизни существенную роль.
Все понемногу менялось.
Знакомые, приятельницы, родственники — все стали старше; кто умер, кто переехал в другой город, кто нянчит внуков, кто ушел в свои болезни. Меньше стало вечеринок, дней рождения, поездок на дачу, в гости, свиданий, приглашений в театр. У всех взрослые дети, уже они, дети, женились и разводились, бросали жен, рожали. Раньше в разговорах упоминались тещи и свекрови, теперь невестки, зятья, внуки. Ничего этого у Люси не было. Один только Иван Васильевич. Пока у него была жизнь, была и у нее. Как отлаженный свет. Люся с горечью отмечала про себя, что муж больше не тот блестящий капитан, уплывающий в неведомые страны, а молчаливый, замкнутый человек, запертый с ней в четырех стенах.
С утра Иван Васильевич уходил к морю, гулял. Он соглашался с японцами, что каждый день нужно делать десять тысяч шагов. Он делал свои шаги в любую погоду, возвращался и сидел дома. Мастерил что-нибудь. Приводил в порядок немногочисленные журналы, подклеивал страницы, выпрямлял загнувшиеся уголки. Складывал по порядку старые письма и пригласительные билеты. Делал полочки, крючки. Иногда он звал Люсю и, показывая пальцем на пылинку или на пятнышко, хмурил бровь.
— Что? — будто не понимала Люся.
Он молчал.
Люся, тоже молча, но внутренне клокоча от гнева, приносила тряпку, вытирала. Он действительно требовал от нее так много, как будто она была командой парохода, матросом. Он не терпел беспорядка, был пунктуален.