А сейчас он снова начинает с ноля. Только стал старше.
…Дверь купе приоткрылась, вышла молодая пассажирка, тоже встала у окна, вглядываясь в даль. Потом спросила:
— Вы в Москву?
— Транзитом.
— На юг? — почему-то обрадовалась она. — Мы вот с Маргаритой Ивановной на юг.
— Нет, в Азию.
Она не поняла.
— Ну в Среднюю Азию. А впрочем, я еще не решил…
Она уже прибралась ко сну, смыла с лица краску, подвязала косынкой волосы, сняла с шеи бусы. Стала проще, некрасивее, но милее. Виктор отметил это машинально. Не понимал, для чего она стоит рядом с ним в пустом трясущемся коридоре, пытаясь завести разговор. Но оттого, что поезд все дальше и дальше уносил его от города, где он так безобразно, так нелепо повел себя, понятие о времени сместилось, и ему казалось, что все, что случилось с ним сегодня, было бесконечно давно, в какой-то другой жизни… Кто он? Где он? Не знает, просто мается в тоске, не спит. И может, так и должно быть, что рядом тоже не спит и сочувствует ему попутчица…
Как будто всегда была эта ночь, и вагон, и темнота за окном, мелькающие станции, и тесное купе, и одна пустая верхняя полка с никому не нужной, сиротливой полосатой подушкой, на которую некому натянуть белую наволочку. Он, Виктор, как-то смирился с тем, что чужая женщина стоит рядом и расспрашивает. Некуда ему было деваться ни от замкнутого, душного, стиснутого в деревянной рамке пространства, ни от грохота колес, ни от этой женщины. Хотя он все еще огрызался.
— Я не любительница лезть в чужую душу, — решилась попутчица, — но по-человечески… Это не любопытство, отнюдь…
— А что? — спросил Виктор.
Она пожала плечами:
— Я не из счастливиц, нет. Я знаю, что это такое, когда плохо. — Она снова пожала плечами. — Из-за женщины, что ли?
— Скорее из-за девочки.
— Дочь?
— Ученица.
Она не поняла. Даже немного обиделась. Думала, что он смеется над ней. Сказала неопределенно:
— Бывает…
Он не стал уточнять. Перевел разговор на другое:
— Почему это вы не из счастливиц? Мужа нет, что ли?
— А разве муж — гарантия счастья?
— Ну, не муж, друг, как теперь говорят.
— Вы отстали от моды. Теперь говорят — рыцарь.
Он помотал в удивлении головой:
— Не слыхал. Рыцарь? Нет, не слыхал.
— Не бываете в женском обществе.
— Это верно, — согласился Виктор. — В женском обществе бываю мало. Не интересуюсь.
Она свела брови.
— Ох, какой женоненавистник, ну и ну…
— Много плохого видел от женщин.
Она разозлилась:
— А от мужчин? Только хорошее?
— В мужчинах меньше коварства.
— Ну и ну! — опять повторила она. — Разговариваем как в глубокой провинции, на таком уровне…
— Я в интеллектуалы не лезу.
Он сказал это машинально — про интеллектуалов. Сам не слышал, что сказал. Так уставился в окно, как будто что-то должен был разглядеть там, в промоченной дождиком, влажной темноте. И попутчица, как он ее мысленно называл, «молодая», хотя она не была очень уж молодой, тоже поглядела в окно. Но ничего не видела, кроме мокрых листьев на деревьях, слившихся в одно целое, выхваченных светом, который бросал на них паровоз со своими мощными фонарями. Она вопросительно взглядывала на Виктора: на что же он смотрит, что видит? Ведь ничего нет. А он видел, но не черные, как будто лакированные, осины, не смутно-белые березовые стволы и не сплошное месиво низкого кустарника, выбежавшего на самую опушку, а знойный день, прокаленный корт и маленькую девочку с большим бантом на макушке. На ней были красные сандалики.
Виктор стоял тогда, щурясь от солнца, и оценивающе смотрел на тоненькие, но крепкие ножки, на худенькие плечи. За его взглядом зорко и настороженно следила мама девочки, плотная, одетая во что-то яркое, цветастое, туго натянутое на бедрах и пышной груди, женщина со здоровой, чистой кожей, с серыми, чуть навыкате глазами.
— Хочется дать ребенку все, — почти интимно, доверительно, для чего-то-понизив голос, говорила она, в то же время механически поправляя своими грубыми руками бант у девочки. — Стой смирно… Я сама хотела в молодости петь, были данные, но не было условий. Не то, что теперь, когда наше государство предоставляет детям все… — Она тоже стала смотреть на худенькие плечики дочери. — Вы не бойтесь, она окрепнет. Я ей даю хорошее питание. Лучше я сама недоем, но у ребенка будет все… — Она не давала Виктору ничего сказать. — Когда ее приводить? Иван Иванович — вы, я надеюсь, знаете, какой Иван Иванович? — очень любит мою Аллу…
Виктор постеснялся сказать, что не знает Ивана Ивановича.