— Ничего не слыхала про Шуру?.. Вот ведь какой я, оказывается, глупец, еще на что-то надеюсь.
— А говорят, что любовь проходит, что это неизбежно… — Тоня долго смотрела на Виктора, потом встряхнула головой. — Ты совсем в Москву?
— Нет, я на одни сутки…
— Но когда-нибудь ты поживешь подольше? Я бы собрала старую компанию, сделала бы шашлык, у нас электрическая шашлычница. Будет это?
Он засмеялся.
— Возможно. Не все же мне проезжать транзитом. Может, когда-нибудь и поживу…
ОСЕННИМ ДНЕМ В ПАРКЕ
Рассказ
Боже мой, знать бы, почему мне так трудно начать этот рассказ. Мучаюсь и мучаюсь, а все никак не зазвучит, как нота, как музыкальный звук, первое верное слово, — ведь только тогда, как правило, становится немного легче.
А казалось бы, все просто, нужно только изложить, как протекали события: где, что, почему… Мол, это было под Ленинградом, в Павловске, куда я попала случайно. В Павловске жила моя тетка, сестра отца, погибшего еще в первую мировую войну, очень старая женщина, которая обижалась на то, что я не приезжаю. Встреча с ней меня мало интересовала: самая младшая в многодетной семье, она не могла помнить моего папу. Мама была далека от родственников отца: когда она осталась со мной и с братом на руках, без мужа, они ничем ей не помогли. Да и мама давно умерла. И брат умер. А все-таки, попав в Ленинград в командировку, я решила прожить несколько дней у тетки. Конечно, можно бы подробно описать семью тетки, ее немолодых детей, которые были уже бабушками и дедушками и теперь съехались на лето со своими внуками на дачу к прабабушке. Не то чтобы они мне были несимпатичны, эти люди, — нет. Но было что-то фальшивое в том, что я живу у них не по праву дружбы, или давнего знакомства, или взаимной симпатии, а только потому, что родственница. Чувствовала я себя неловко и бо́льшую часть времени проводила в парке, что никого, думаю, не огорчало и даже не удивляло: красоты Павловского парка стоят того, чтобы проводить на его аллеях целые дни…
…Нет, конечно, правильно подметил Чехов, что начало — первую страницу — почти всегда приходится вычеркивать. Она сродни усилию, попытке раскачать тяжелые вагоны, какую делает поезд, прежде чем перейти на равномерное движение. Или автомобиль. Даже человек часто говорит: «Ну, я пошел», — а стоит на месте. Даже самолет должен разбежаться, прежде чем взлететь…
И правда, какое имеет значение, как и почему я попала под Ленинград?
Когда я вспоминаю тот давний яркий осенний день в парке, то раньше всего вижу, как низко свешивается над скамьей, покачивается у моего виска гибкая ветка, чуть шелестя глянцевитыми красноватыми листьями. Это редкое, диковинное дерево прекрасно, как и весь прохладный сверкающий день с его синим небом, как удивительный парк. Мне все нравилось. И утро, и гравий под ногами, и широкая, с выгнутой спинкой, с чугунными завитками скамья, и немолодая женщина, что сидела на другом краю и читала книгу. Она была в ситцевом сарафане и вязаной кофточке, наброшенной на плечи, в платочке, стянутом на затылке. Обыкновенная, интеллигентная, скромная женщина. Я уже немного знала, ее, раза два или три мы тут сидели со своими книгами — на той же скамейке, под тем же похожим на иву деревом с мелкими, острыми, дрожащими листочками. Изредка мы перебрасывались словом, улыбались друг другу.
Да, мне эта женщина нравилась.
Нравилось ее немолодое, усталое лицо, чем-то напоминавшее портрет драматической артистки Добржанской: чуть тяжеловатый подбородок, чуть заметные усики и что-то значительное, милое, доброе в выражении глаз. Кое-что я даже знала про нее: бывший экономист, лето проводит здесь, на даче, в комнатке под чердаком. Когда продавала отцовский дом, выговорила себе право жить летом в мансарде. «Оттуда такой удивительный вид на окрестности». И живет все лето одна, — так любит поселок, где прошли ее детство и молодость, так любит этот парк. «Всю зиму жду встречи, знакома с каждым деревом, как с человеком». Иногда приезжает в отпуск брат из Ярославля. Но он ярый шахматист и все дни проводит в павильоне для игр, сидит там, согнувшись в три погибели, над доской с фигурами. А если остается дома, то штудирует шахматную литературу. Иногда будит ее ночью: «Ты только взгляни, какой изящный ход…» «И я сквозь сон слушаю, что слон такой-то пошел на эф-семь, а ладья оказалась под угрозой, или наоборот, я в этом не разбираюсь…» Обычно, рассказав что-нибудь или спросив, она тут же погружалась в чтение. Я часто наблюдала за ней: она бывала всецело поглощена, переживала то, что читала, вздыхала, улыбалась, иногда даже закрывала глаза и сидела не шевелясь, думала…