Но сегодня что-то ее тревожило. Довольно часто она поднимала глаза, взглядывала в сторону летнего театра, здание которого, щедро позолоченное солнцем, было совсем рядом, проверяла, не открылась ли касса, потом снова читала.
Видимо, сегодня она, как и я, пришла за билетами.
Были объявлены гастроли эстрады, к которой я совершенно равнодушна. Но я подумала, что если приглашу на концерт многочисленное семейство тетки, то хоть как-то отблагодарю за гостеприимство. Мне было совершенно все равно, где убить утренние часы, но почему спозаранок пришла моя соседка по скамье? Рядом с ней на чугунном завитке спинки висела хозяйственная сумка, слегка покачиваемая ветерком, а в сумке блестела пустая стеклянная банка, на которой тоже, пробиваясь сквозь листву, играло солнце. Видимо, потом пойдет за покупками…
То ли я задумалась, то ли задремала под монотонный шелест веток, но вдруг услышала громкие голоса.
Около входа в театр стояла машина, а от машины, легко неся свое плотное, большое тело, шел к моей соседке щеголевато одетый мужчина в шуршащем плаще, с открытой головой, но в теплом, пуховом, очень красивом шарфе на шее. Она вскочила, и, хотя стояла на месте, было ощущение, что она летит, мчится ему навстречу.
— Орест… Орик, милый…
Я мучительно вспоминала, кто этот Орик, где я могла его видеть, откуда знать. Он шел торопливо, но плавно, крупный, величественный. Видимо, он тоже взволновался, снял и протер свои огромные черные очки. И когда снял их, то лицо его показалось мне еще более знакомым.
— Я узнала про Зоин концерт и чуть свет пришла за билетом…
— Зоя имеет огромный успех… — Орест оглянулся по сторонам и сказал, как по секрету: — Я так боялся приезжать сюда, Женя, я боялся воспоминаний… — И он вдруг заплакал. По щекам его покатились крупные слезы.
— Орик, милый Орик… — бормотала Женя. — Слезами не поможешь… Жизнь есть жизнь…
Меня почему-то сердил этот человек, я подумала, что слезы льются у него легко, почти потоком, как у клоуна в цирке. Резиновый баллончик они нажимают, что ли…
— Спасибо, Орик, за альбом, за то, что ты прислал мне Лелин портрет…
— Не благодари. Разве я мог забыть, как ты относилась к покойной Леле?
Они перебросились несколькими фразами, мало мне понятными, потом толстый мужчина, которого моя соседка звала то Орестом, то, ласково, Ориком, заторопился. Попросил на ходу:
— Ты подожди меня здесь.
— Да, да, я подожду. Нам нужно, нам очень нужно поговорить…
Женя посмотрела, как Орик удаляется, беспомощно оглянулась, как бы ища кого-то, и сказала мне, потому что я оказалась рядом, потому что она уже привыкла ко мне за наши часы совместного чтения и ожидания на скамейке:
— Как он постарел, бедный… Хотя… хотя еще вполне интересный, видный мужчина…
— Откуда-то я его знаю, — неуверенно произнесла я.
— Это муж моей покойной подруги. Леля была удивительная женщина. Это такая утрата…
— А Зоя кто?
— Зоя — его вторая жена. Я и Зою знаю. Ничего, довольно славная…
Она как будто устала, обессилела, снова села на скамью. Но книгу захлопнула, читать не стала.
— Все-таки он немного похож на бабу, этот Орест…
— Может быть, — согласилась Женя. — В натуре Ореста есть много женского, вы правильно подметили, но он все-таки очень хороший, добрый человек…
И тут я вспомнила:
— Леля была художницей?
— Да, известной, даже знаменитой…
…Несколько лет назад мне сильно повезло. Я только начинала работать на телевидении, и меня послали в командировку, на съезд художников в Москву. Так счастливо сложились для меня обстоятельства, что из руководства нашего областного комитета по радио и телевидению никого не было на месте, старший редактор отдела болел, и поехала я.
Но я не собираюсь рассказывать о себе. Только хочу объяснить, как попала на такое высокое собрание. Для меня, провинциальной журналистки, это было большим событием.
Во время перерывов я бродила в толпе, вся превратившись в глаза и уши, как говорила когда-то моя мама: смотрела на художников и их гостей — артистов, писателей, композиторов. Иногда, изнемогая от любопытства, спрашивала: «Вы не знаете, кто это? Вон тот, высокий? А это?» Я ходила по Кремлю, по Георгиевскому залу, по Грановитой палате, ошеломленная, ошалевшая.
А в последний день, уже перед закрытием, в конце огромного сверкающего зала, незаметно отгороженного столами от остального пространства, собрались самые видные, самые знаменитые художники, некоторые с женами. Тут же были руководители нашей партии и государства. И когда прозвучали слова, обращенные к участникам съезда, и все, кто был в зале, стали подходить ближе, чтобы лучше слышать, меня вынесло волной вперед. Сама не знаю, как это получилось, но я отказалась почти в первом ряду слушающих, впитывала каждое слово, стараясь запомнить, чтобы потом, вернувшись домой, все пересказать в своей редакции. Я не сразу поняла, что мне мешает. Что-то жаркое, мягкое суетилось передо мной, отталкивало меня, отжимало. Я посмотрела. Как стена, нет, не как стена, а как жарко натопленная печка, торчала передо мной чья-то широкая спина. Это метался рослый мужчина. Стараясь протиснуться вперед, он устремлялся к узкому проходу между столами, по обеим сторонам которого стояли распорядители с нарукавными повязками. А там, но ту сторону, где уже щелкали затворами фотографы и шумели телевизионные аппараты, поощрительно кивала «спине» красивая женщина с широко расставленными серыми глазами, как бы говоря: «Что же ты? Твое место рядом со мной. Иди же…»