— А дети? — сразу же спросил Самарин.
Абрамов зябко передернул сутулыми плечами:
— Дети? Я жене дал слово никогда не оставлять детей, жить, как при ней. И жили бы, но война…
— Детей очень жалко, — сказал Самарин.
— Что делать? Не мы одни.
Уже потом, со своей терраски, я слышала, как за стенкой Абрамов, взбивая тощую подушку, сказал:
— Когда я получил назначение, то заезжал по дороге к девочкам на три часа, от поезда до поезда. Маленькая уцепилась за мой рукав и молчит. Хоть бы плакала или жаловалась, а то дрожит и молчит…
— На все один ответ, — почти выкрикнул Самарин. — Надо, надо бить Гитлера! На все ответ один. Надо его, мерзавца, бить!
Я слышала, как он мерил шагами тесное пространство комнаты, потом шаги стихли, и он сказал проникновенно:
— Однако, на мой взгляд, политработа бы вам больше подошла.
— Э, нет! — обиделся Абрамов. — Воевать — так в строю. — И добавил: — Вы не думайте, что я слюнтяй. Это я сегодня раскис. А в училище был веселый, даже в самодеятельности участвовал.
Вскоре Самарин погасил свет, в комнате стихло. И вдруг он сказал:
— Меня давно уже никто по имени не называл. Все по фамилии — Самарин или лейтенант. А чтобы Колей — нет, никто…
— А эта вот, что на портрете, Люся… разве не называла?
— Люся? А вы ее знаете?
— Все-таки тесно на земном шаре, — сказал Абрамов. — Случайно знаю… Мать ее в нашем доме живет. Если Люся такая же, как девочкой была…
— А что? Разве плохая?
— Не то чтобы плохая, а какая-то нетерпеливая. Конфету дашь — смотрит, у кого лучшая. В книжке сразу хочет знать, хороший ли конец. Взрослой я ее уже почти не встречал, так что ничего сказать не могу, но мать хвалилась, что Люся вышла замуж, кажется, за полковника…
— За капитана, — поправил Самарин. И сказал горячо: — Из Люси хороший человек получился бы, замечательный, но характер у нее уступчивый, мягкий, она… — Он вдруг замолчал, оборвав на полуслове, и только предложил: — Пора спать, вы ведь с дороги…
Люся встретила меня удивленно:
— Вы к Жолудеву? Он в штабе.
Я придумала причину — будто распоролся шов на юбке, а у нее, мне сказали, есть швейная машина. Она неловко посторонилась и впустила меня в большую комнату, щедро расписанную букетами роз. В Средней Азии это принято.
Потом я сказала, что пишу о Самарине для газеты и хотела бы ее кое о чем расспросить.
Она испугалась:
— Но почему меня?
— Из старожилов полка почти никого не осталось.
Бархатное одеяло на кровати, накрахмаленный до жесткости тюль на окнах, подогнанные один к одному, тесно-тесно цветы в баночке — все это настраивало меня против Люси. И сама она держалась странно, смущенно.
Как только я заговаривала о Самарине, она начинала нервничать, словно не знала, как заглушить давнее беспокойство. Но я ее не жалела.
— Вы старые друзья?
— Ну конечно, поскольку я работала в полку.
— И только?
— Ну, проводили время вместе, — как бы уступила мне Люся. — Он ведь чудак. Он очень добрый… все готов отдать людям…
— Так это ведь хорошо!
— Для людей хорошо, а для него… — Люся пожала плечами: — У него никогда лишней рубашки не будет.
Она взяла со стола кусок полотна и стала аккуратно подрубать — видимо, готовила пеленки. Потом сказала совершенно неожиданно:
— Вам бы понравилось, если бы над вашим ухажером смеялись? А над ним все смеялись. Шурик меня прямо у него из-под носа увел, а он ничего не замечал, считал его своим другом.
Она ожесточенно вспоминала «глупые выходки» Самарина, как будто хотела доказать и себе и мне, что поступила правильно, выбрав в мужья Жолудева.
Она сказала не без гордости:
— Шурик очень недоволен, что Самарин мое фото на столе держит. Но при чем здесь я? Я же не прошу. И на вокзале он меня встречает. Вот вы сами видели…
К ее беленькой детской мордочке, к кудряшкам так не шли тяжелый живот, пятна на лбу, распухшие губы.
— А вам он никогда не нравился?
— Что уж теперь толковать, теперь уж это все равно… — Она сложила пеленку, разгладила рубец и спросила: — А у вас есть дети?
— Сын…
— Очень это страшно? Вы боялись?
— Все боятся.
Она открыла комод, вытащила стопку распашонок, свивальников, пеленок — все вышитое, обвязанное цветными нитками.
— Ваш сын на кого похож? На отца? Я бы хотела — на Шурика. Правда, он интересный?
Она как-то неуверенно предложила мне чаю, поставила на стол пиалы и варенье. Поколебавшись, вытащила еще вазочку с орехами и щипцы.