— Ну да!
— Слово чести! — Он стал горячо, даже пылко, говорить ей, какая она была королева, как весь летный состав обожал ее, как преклонялись перед ней, как за нее боялись. Как будто не про нее, про какую-то другую женщину говорил — так он ее живописал. — В других частях, Марина Сергеевна, перенимали ваш опыт, несмотря на то, что вы женщина, пардон… Вашему подходу к людям учились…
— Да будет тебе… — отмахнулась Марина Сергеевна, хотя ей было необыкновенно приятно слушать все, что он говорил.
Перебивая друг друга, торопясь, они вспоминали свою часть, скорбно вздыхали, говоря о погибших.
— А на встречи наши не приезжаешь, — укорила Марина Сергеевна. — Николай — помнишь Николая? — искал тебя, писал…
— Рвался, но не мог. Все что-то мешало…
— Другие приезжают. Даже с Дальнего Востока… из Туркмении. А ты телеграммами отделывался. Мы же за твое здоровье тост поднимали, не забывали тебя…
Кириллов расчувствовался.
— Клянусь, этой осенью, кровь из носу, приеду… — Он лукаво сощурился. — Вы говорите, девчонки. А ведь из-за вас, Марина Сергеевна, оборвался мой самый жгучий роман…
— Как это из-за меня?
— А так… Мне увольнительная вот как была нужна, решительное предстояло объяснение, я даже букет цветов купил… и вы сказали: «Ладно». — «А кто вместо меня полетит?» — «Полечу сама, больше лететь некому». — «Тогда отставить увольнительную».
— Боялся за меня?
— Ну да, боялся…
— И зря…
— Вы же были удивительно храбрая, Марина Сергеевна, ну просто отчаянная…
— Из-за вас, чертей, и приходилось быть храброй, я же не могла быть хуже вас…
Они отпивали по глоточку и снова подливали. Марина Сергеевна разрумянилась. Даже чуть всплакнула, вспоминая прошлое. И так хорошо ей стало, так тепло на душе, как давно уже не было. Вот ему, а не бездушной березовой ветке сможет она рассказать все, что гложет ее, терзает и мучает.
— Не радует меня здесь ничто — все эти птички, и горы, и нарядная публика…
Он не понял. Недоумевая, поднял брови.
— Скучно мне, Борис, — сказала она. — Скучно и скучно. В жизни такого не знала, как теперь…
Он запротестовал:
— Это же замечательный санаторий!
— Замечательный-то замечательный… Да как-то я тут не пришабрилась. — Она опять сказала не то, не главное. — Я тут прямо запсиховала от тоски, ты бы не поверил. Пришла на ванны, сижу-сижу, является какая-то интуристка. «Ах, это иностранка, пусть пройдет. Подождите». Как это подождите? Пусть фрау подождет.
— Из-за такой ерунды и расстраиваться, ой-ой-ой, — сказал Кириллов уже несколько покровительственно.
Ее покоробило, но она уже не могла остановиться.
— Потеряла я себя как-то, — сказала она, щурясь и зачем-то заглядывая внутрь стакана, как будто там, на донышке, чуть покрытом коньяком, могла найти себя. — Потеряла я свое место в жизни, что ли, Борис… Выходит, все уже было, все прошло — значит, надо мне завидовать тем, кто погиб? Так, что ли?
Кириллов оторопел:
— Побойтесь бога, Марина Сергеевна…
Она его не слушала:
— Я вот тут читала книжку про Жанну д’Арк. Слышал, наверное, про Орлеанскую деву? Может, это лучше, что ее сожгли, осталась в памяти народа героиней, а не отжившей старухой…
На секундочку припомнилось ей, что Борька Кириллов — лихой, очень храбрый, но в общем поверхностный малый, и не перед ним бы ей исповедоваться. Но у него был такой добрый, полный сочувствия и недоумения взгляд, такая вроде боль за нее, что она все стала выкладывать, даже лишнее сгоряча наговорила. И Орленок, мол, вырос эгоистом, и мать стала очень уж спесива, — рассказала даже, как тяжело разводилась с мужем и как пусто идет теперь жизнь в ее доме. И как часто убегает она из этого дома, убегает сама от себя куда глаза глядят, хоть в тот же клуб… Как охотно задерживается — надо, не надо — на работе: то на месткоме посидит, то на партбюро, лишь бы не быть свободной…
— Но так ведь тоже нельзя, нельзя жить одной работой. Да и на работе тяжеловато становится. Техника ведь вон как шагает, не угонишься за ней. Пусть я администратор, мое дело — работать с людьми, но должна же я понимать… Прямо злость берет: хоть бросай, выходи на пенсию или какое дело полегче бери, но не могу, привыкла к этому институту, увлеклась… Знаешь ведь меня? А может, надо бросить, семьей заняться? Игоря в шоры взять железной рукой? Не нравится, не нравится мне то, что в доме у меня, и сама я себе, настроение мое мне не нравится… — Она говорила сумбурно, горячо, но все не признавалась в том, что особенно мучило ее, — в одиночестве…