Может, она боится Шевченко? Глупость…
Где-то она читала, что характеры должны дополнять друг друга: может, его мягкость как-то дополняет ее резкость? Говорят еще и так: крайности сходятся. Нет, такого уж различия между ними не было, на многое их взгляды совпадали. Если затевался спор, они всегда были одного мнения. Она часто ссылалась: «Шевченко сказал… Шевченко со мной согласен», — но и у нее в части гордились тем, что Шевченко, сосед справа, всегда перенимает у них опыт, уважает их командира.
…Да, столько лет прошло, столько событий и передряг, а она и сейчас остро помнит тогдашнее свое смятение и болтливость, которой она старалась это смятение заглушить. Она болтала, а Шевченко все больше молчал, только смотрел на нее. Она даже спросила: «Ну что ты смотришь так? Я глупости говорю? Просто я давно не была в лесу, вот так, свободно…»
А он все равно смотрел.
Когда потянуло холодом от воды, они перешли в дом, вскипятили на дымящей плите воду, напились чаю, поели…
И она вдруг спросила у него:
— Ничего не знаю про твою личную жизнь…
— Я женат…
— Хорошая женщина?
— Я ее не люблю.
— Почему?
— Полюбил другую…
Она не стала спрашивать кого. А он поинтересовался:
— Но ты своего мужа любишь? Какое счастье, что в войну вы почти рядом и можете часто видеться!
Она ответила уклончиво:
— Иван приезжает ко мне…
— Ты рада?
Она задумалась.
— Я считаю неудобным эти его посещения. Пойми, война — это война, и все должны быть в одинаковом положении.
— Когда любят, с этим не считаются…
— А я считаюсь.
Шевченко собрал со стола остатки еды, крошки, просаленные бумажки от колбасы, ополоснул котелок и кружки, приласкал длинными пальцами цветы в банке. Его движения нравились Марине Сергеевне своей точностью, понравилась его аккуратность. В комнате было еще светло. Шевченко принес из машины шинели, одеяло, приготовил ей постель.
Десятки раз приходилось ей ночевать в одной комнате с мужчинами, особенно в войну, она давно отвыкла стесняться. А тут сказала:
— Отвернись или лучше выйди, я буду раздеваться.
Он вышел, мылся во дворе, потом долго курил около дома: она видела в окно огонек его папиросы. Уже взошла луна, переплет окошка отбросил на пол и на стены фантастический узор, она все не засыпала, хотя сделала вид, что спит, когда Шевченко вернулся.
Он подошел к ней, тихо коснулся ее лба, ее плеча, тихо позвал. Она не ответила, но вся дрожала.
И сейчас она задрожала так, как тогда: вспомнила, как он сел на пол около ее кровати, положил свою рыжую голову на сено, сказал:
— Я люблю тебя, ты, наверно, давно догадалась…
Она понимала, что надо решительно оттолкнуть его от себя, призвать к порядку, но не могла. Молчала. И тогда он стал целовать ее. И она поняла, что не будет, не хочет сопротивляться, что ее тянет к нему, как, вероятно, тянуло уже давно. Она не хотела обманывать ни его, ни себя. Будь что будет…
А потом он сказал торжественно, но без фальши, искренне, — она была очень чуткой к фальши, к красивым словам, а тут поверила:
— Это самый счастливый час моей жизни…
Она отозвалась шутливо:
— Ох, не узнали бы только политотдельцы про этот наш с тобой час!..
Шевченко поцеловал ее глаза:
— Ты плачешь?
— Не знаю…
Он опять сказал:
— Я люблю тебя…
— А война?
Господи, что он ей говорил… «У тебя красивые ноги», «Я никого в жизни так не любил, как тебя». Он гладил ее коротко подстриженные, волнистые волосы, зарывал в них пальцы и радовался, что теперь они будут пахнуть ее волосами. Оказалось, он хранил записочку, которую она ему однажды прислала, — что-то деловое, какие-то запасные части для мотора у него просила.
«Вея твоя душа в твоем почерке — прямая, порывистая, энергичная».
Она улыбалась слабо, почти испуганно.
— Орфографических ошибок хотя бы не было. Ведь все наспех писала, помню, подложив планшет. — Удивлялась только: — Но что же ты хранил, ведь там все про технику.
— А обращение? «Валька, если можешь, дай нам…» и так далее, и вообще, это писала ты.
— Я уже старая, я некрасивая, неприбранная, больше мужик, чем женщина.
— Ты для меня лучше всех.
Милый, рыжий, застенчивый Шевченко… И имя у него не мужественное, а нежное — Валентин, хотя сам он был и мужественным, и храбрым, и летал отлично. Она это знала…
Она вернулась в свою часть совсем не такая, какая уехала вчера на совещание, бледная, с сияющими глазами, счастливая и вместе с тем несчастная оттого, что не знала, как будет дальше у них с Шевченко, потрясенная, задумчивая, как будто вслушивалась в самое себя. И шла по поросшей мелкой травкой земле осторожно, легко, как будто боялась уронить, расплескать то драгоценное, чем была наполнена до краев ее душа.