Она заговорила с начальником штаба, держа в руках полуувядшие лесные цветы из букета, которые они с Шевченко взяли себе на память, и только краем глаза следила, как исчезает вдали за легкой дымкой пыли машина Шевченко. Особо важных новостей не было, она пошла к себе. И как только вошла в палатку, поняла, что муж здесь. Стояли его сапоги, валялся ремень.
Он лежал на койке, курил.
Ей не сразу удалось погасить блеск в глазах. И муж угадал ее потрясенность.
— Ну? — недобрым голосом протянул он.
Она машинально сказала:
— Не нукай.
Он стал всматриваться в нее, видимо, здорово помучился, пока ее не было, но она ни чуточки его не жалела и не чувствовала себя виноватой.
И тогда он ударил ее по щеке.
Она так удивилась, что не почувствовала ни боли, ни обиды. Он ударил ее еще раз, сильнее, жестче, и ей стало больно.
А он все снова и снова спрашивал:
— Ну? Ну?
Она, как могла спокойнее, крикнула ординарца. И когда тот вошел, чуть недоумевающий, распорядилась:
— Дядя Гриша, полковник уезжает, покорми его…
Она держала себя при ординарце как ни в чем не бывало, сняла китель и осталась в белой блузочке, которая молодила ее. Но есть не стала. Впрочем, и муж ничего не ел. Выпил рюмку водки, хрустнул огурцом и уехал.
Уехал, даже не спросив, есть ли письма из дому, от ее матери, с которой оставался маленький Игорь.
Она села на койку, где совсем недавно лежал муж, — на подушке еще оставалась вмятина от его головы, — посмотрелась в зеркальце — на щеке темнел синяк. Марина Сергеевна громко заплакала. Она плакала долго, всхлипывая, как давно уже не плакала. И опомнилась, когда дядя Гриша, сочувственно вздыхая, тронул ее за локоть:
— Поела бы, Марина Сергеевна…
Он подал ей умыться, вытащил чистое полотенце, сказал, как дочери:
— Что поделаешь-то? Муж, не чужой… — И сразу же, переменив тон, заворчал: — Ежели не спать да не есть, так где нервы брать-то… Не бережете вы себя, Марина Сергеевна… Меня и так летчики ругают: «Смотри, Григорий, оберегай…»
Он очень хотел успокоить ее, отвлечь, пересказал все новости, какие знал, а знал он всегда больше, чем кто-либо другой, — кто получил письмо, кто говорил комплименты девчатам в столовой, кто нагрубил фельдшеру. Вытащил даже из кармана, из бумажника, семейные фотографии, показал себя в кругу семьи.
Марина Сергеевна поглядела как сквозь туман:
— Это ты, что ли, дядя Гриша, вот этот бородатый?
— Ну да…
— Что ты тут такой старый?
— Так заботы было много, смотри, сколько у меня детей.
— И худой.
— Известное дело, не работа сушит, а забота… Это тут, на войне, я вольный казак, одна обязанность — службу исправно нести…
— Ты так считаешь…
Она поправила волосы, села к столу. Аппетита все равно не было. И радостное пламя все еще горело в ней, жгло, — слезы не загасили радости, хотя она сознавала, что надо этот огонь затоптать, пока не разгорелся слишком ярко.
Она пошла в штаб, сидела за столом, подперев щеку рукой, чтобы не заметен был синяк, отдавала приказания, выслушивала людей, все делала, как обычно. И разговаривала, как обычно, и шутила. И поднялась в воздух с молодым летчиком, только что прибывшим в часть, — хотела знать, как он ведет себя в полете. Сверху, с самолета, увидела темную массу леса, прошитую блестящей ниткой реки. Может, это тот лес, где они ночевали с Шевченко, с милым рыжим Шевченко…
Когда она вернулась к себе, дядя Гриша спросил ворчливо:
— Тут ты сена, травы этой принесла, увяла она…
Это он говорил про цветы, про лесной букет. Она пересилила себя:
— Выбрось…
Шевченко приезжал, искал случая остаться с ней вдвоем, объясниться. Она и сама искала возможности съездить к нему в часть, увидеть его, встретиться. Но оставаться наедине не хотела. Боялась. Сказала ему:
— Это уже после войны, Валя. Понятно?
Он согласился:
— Понятно… Я буду ждать.
А вскоре его убили.
Она ездила его хоронить и плакала у гроба. Но плакала не только она, плакали и другие командиры. Шевченко любили все…
Тамара как-то сказала вскользь, что здесь, в этом курортном городе, живет сестра ее мачехи, старая чудачка, очень занятная особа. Массажистка. Но Игорь засмеялся: «Ну вот еще, ты думаешь, ма так вот сейчас и побежит искать твою старушенцию». — «А она очень образованная старушенция — иностранные языки знает. Ну что ты хохочешь, Игорь?» И мать Марины Сергеевны вмешалась: «Какая-нибудь, наверно, старая барыня на вате, очень Марине надо…» Марина Сергеевна пожалела тогда Тамару: «Не обещаю, конечно, но если будет время…»