В результате я прожил у Давида две недели - весь свой отпуск.
Ночь в фирменном поезде "Литва" прошла для меня неспокойно. Пассажиры обсуждали покупки, сделанные в Москве, пили чай, стелили постели, укладывались. Я лежал на верхней полке без сна. Огни полустанков отражались в зеркале двери, высвечивая откинутую руку или одеяло, сползшее на пол. Потом вновь надолго устанавливалась темнота.
Утром, спустившись вниз, я обратился к попутчикам.
- Хочу попросить вас о небольшом одолжении. Я религиозный еврей, а сейчас настало время молитвы. Мне придётся надеть специальную накидку и молитвенные ремешки. После того, как вы закончите завтрак, я прошу у вас полчаса тишины.
Тишина наступила мгновенно. Быстро допив чай, соседи, с выражением почтения на лицах, вышли из купе. Через сорок минут один из них приоткрыл дверь и осторожно осведомился, можно ли взять новую пачку сигарет.
Соня ждала у справочного бюро. Я заметил её издалека; знакомый беретик, всё та же потёртая кожаная сумка, свитер из серой шерсти. Она ткнулась холодным носом куда-то между бородой и шеей и привычным жестом взяла меня под руку.
Духовные переломы сближают дружные семьи ещё больше, поражённые вирусом раздора - разъединяют окончательно. Возможно, со стороны мы с Соней выглядели хорошей парой; но разногласия, неизбежный спутник молодожёнов, не растворились со временем.
Будь у нас дети, всё, наверное, сложилось бы по-иному.
Её брови срастались, словно пытаясь создать хотя бы одну постоянную черту на беспрестанно меняющемся лице.
- Тире я предпочитаю двоеточие, - говорила Соня, расправляясь с ними маленьким никелированным рейсфедером.
Но почти незаметный след всё таки оставался. Когда в компании, Соня, увлекшись разговором, как бы отделялась от меня, я искал глазами эту птичку, согревая взгляд на тени её крыльев.
Волосы Соня туго стягивала, собирая их узлом немного выше затылка. В молодости они пахли клубникой, вспыхивая под солнцем неожиданными рыжими сполохами.
С наступлением темноты мы начинали собираться в гости. Каждый вечер, словно на работу, Соня отправлялась к одной из своих подруг. Повод для этого всегда находился. Я ворчал, ныл, сопротивлялся и в конце концов перестал её сопровождать.
Но Соню это не остановило.
- Наверное, в прошлом воплощении я была кошкой - в очередной раз сообщала она, уже стоя пороге. - Мурр! Ты просто не представляешь, какая сила тащит меня из дому после захода солнца.
Главным предметом Сониных разговоров были сны. Она обсуждала их с утра до позднего вечера. Иногда беспокойные вздохи будили меня задолго до рассвета.
- Ну что с тобой, что? - спрашивал я, поглаживая её дрожащие плечи. Опять этот сон?
- Ты представляешь, мне снится, будто мы едем... Я сижу за рулем. Остаётся совсем немного, только миновать мост. Поворачиваюсь сказать тебе об этом, но рядом сидит другой, незнакомый. Горло сжимает от ужаса, я всматриваюсь и забываю про руль. Машина пробивает перила, и вдруг темнота, навсегда, навечно, и не простить, и не досказать...
Сюжеты других Сониных снов были менее драматичны. Иногда в них даже проскальзывали намёки на предстоящие события. Если они сбывались, Соня небрежно, но с плохо скрываемой радостью замечала:
- Тётю надо слушать, тётя знает...
Как программист, я привык рассчитывать любую ситуацию на много ходов вперёд. Строить жизнь на основе смутных образов из сновидений жены становилось всё трудней и трудней...
К моему увлечению религией Соня отнеслась необычайно ревниво; мир чудес, снов и пророчеств принадлежал исключительно ей.
Она сердилась, если я называл её Бат-Шевой, а разговоры о каббале, ангелах и будущем мире вызывали приступы раздражения.
Пытаясь изменить ситуацию, я предложил ей познакомиться с Давидом. Его цельность и спокойствие казались мне лучшими из доказательств. Но главное, втайне я рассчитывал на маленькое чудо, подобное тому, что случилось со мной.
Вместо недели Соня провела в Москве почти месяц. Я звонил каждый день, получая в награду полузабытые нотки нежности в её голосе.
К справочному бюро она подошла улыбаясь, и, когда я наклонился, чтобы подхватить чемоданчик, вдруг звонко чмокнула меня в кончик носа.
Влияния Давида хватило на две недели. Мы опять начали спорить, а потом просто ругаться по пустякам. Причиной для ссоры могли стать носки, забытые на диване, или неуклюжая шутка.
- Мне надоело твоё бесконечное ожидание чуда, - жаловалась она, вдруг позабыв годы щебетаний о собственных полупророчествах.
- Я хочу жить здесь и сейчас, понимаешь - не завтра и не когда нибудь, а здесь и сейчас.
Давид отказался обсуждать со мной эту тему.
- Страдания - это хороший знак, - сказал он. - Значит с Неба не махнули на тебя рукой. А советы, да ещё по телефону, совсем бесполезная штука. В семейных делах интонация важнее смысла слов. И кроме того, главные вопросы своей жизни человек должен решать сам.
Когда мы вышли из Дворца Правосудия, она вдруг заплакала.
- Я никогда тебе этого не прощу, - быстро повторяла Соня. - До самой смерти буду помнить и не прощу, слышишь, не прощу, никогда, не надейся, до самой смерти, никогда...
Слёзы капали с ресниц, катились по щекам, падали с кончика носа. Она сжимала в руке выписку из решения суда и поэтому вытирала их тыльной стороной ладони, отбрасывая в сторону, как ненужные, обидные доказательства слабости. Концы бумаги потемнели от слёз и повисли жалкими хвостиками.
Через несколько недель, в очередной раз позвонив Давиду, я услышал её голос.
- Что ты там делаешь? - произнесли мои губы, хотя ответ был очевиден.
- Местная я, - ответила Соня, - тутошняя, живу теперь здесь.
За окном накрапывал бойкий дождик литовского августа. Я долго ходил по улицам, не замечая мокрой одежды и светофоров.
На одном из перекрёстков меня остановил милиционер и принялся что-то втолковывать укоризненным тоном. Потом, внезапно осекшись, предложил отвезти домой.
Очнулся я в парке под горой Гедиминаса. Солнце уже село, и туман, поднимаясь над Вильняле, постепенно окутывал деревья и скамейки вдоль центральной аллеи. Вдруг нестерпимо захотелось уехать далеко-далеко, к тёплому морю, к людям, которые не только говорят на другом языке, но и живут по-другому...