Когда советская власть добралась до Днепропетровска, Самуил Руденский устроился на свою же фабрику коммивояжером. Его двухэтажный особняк стали заселять рабочим классом. Комиссар, распределявший жилплощадь, пораженный красотой Мириам, оставил за ними целых две комнаты. Воспользовавшись этим, Мириам невинно спросила комиссара, не смог бы он дать две комнаты ее большой пролетарской семье. Комиссар сразу подмахнул ордер и, краснея, пригласил Мириам посидеть с ним в ресторане. Мириам, тоже покраснев, поблагодарила, но отказалась. Теперь, когда в соседних с ней комнатах поселилась ее семья и на стене висел автопортрет Янкеля, Мириам казалось, что она вернулась в свою молодость.
Работа над пьесой доставляла Андрею огромное удовольствие. Даже большее, чем со сценарием. Киносценарий, не говоря уже о его подетальной, режиссерской версии, состоял из множества деталей, придающих ему жизненную достоверность, но, как правило, не имеющих никакого отношения к самому сюжету. Спешащий прохожий на улице; старуха в деревне, загоняющая во двор корову; мальчик, внимательно рассматривающий мороженое в руке; ветер, пригибающий высокую траву в фильме Тарковского «Зеркало». Всеми этими деталями, как правило, занимались хорошие операторы, но Земцов, видящий в своей голове каждый кадр, описывал такие детали в своих сценариях, по которым сам и снимал фильм. Пьеса же строилась только на диалогах и коротких замечаниях автора: смеется, хохочет и т. д. Мизансценами занимается режиссер.
Закончив конспект, Андрей показал его Эпштейну. Сделав несколько замечаний, Эпштейн конспект одобрил, после чего они с Андреем обсудили основные аспекты пьесы: действующие лица, количество действий и картин в каждом действии, предполагаемые декорации.
— Ну что ж, Андрюша, ни пуха ни пера, — прощаясь, пожелал Эпштейн.
— К черту, — ответил Андрей.
Вернувшись домой, Андрей сел за компьютер и начал писать свою первую пьесу.
Совсем неожиданно ему позвонил Фима Бронштейн и предложил встретиться. Андрей уже забыл о давнишней встрече Тамары с Бронштейном на речном пароходе, принадлежавшем Фиме, и хоть и был рад разговору с ним, но только не сейчас, не в разгар работы над пьесой.
— Фима, с большим удовольствием, но давай попозже, — попытался отвертеться Андрей. — Я тут с пьесой борюсь.
— Старик, есть важный разговор. Отложишь свою борьбу на пару часиков. Давай завтра в час в «Палкине» на Невском.
— В «Палкине»?! Там же безумные цены. Давай что-нибудь попроще.
— Андрюшка, режиссер хренов. Пора уже знать, что тот, кто приглашает, — тот и платит. Поешь хоть раз почеловечески.
Встретившись в ресторане, они долго обнимались, хлопали друг друга по спине, рассматривали, шутливо критикуя свое старение. Они искренне были рады видеть друг друга.
— Старик, только сделай мне одолжение, не смотри на цены, — открывая принесенное официантом меню, сказал Фима. — Поверь, я все свои встречи провожу здесь и для меня это действительно не проблема.
— Да, мне Томка рассказала, как ты круто развернулся. Вот уж не ожидал.
— Ты, наверное, думал, что я из тюрьмы не вылезаю? — засмеялся Фима.
— Что-то вроде того, — в ответ засмеялся Андрей.
— И сидел бы, если бы не мать. Ты же помнишь, как она за меня боролась.
— Она, кажется, у тебя была известным экономистом? Значит, в нее пошел?
— Вроде того.
— А все твои выкрутасы, надеюсь, в прошлом? — спросил Андрей.
— Как сказать. Ты же знаешь, я на дух не переношу антисемитов. Так что, когда сталкиваюсь с открытым, бью рожу.
— Ну так уезжай в Израиль.
— Нет. В Израиле антисемитов нет. Только арабы. А их нужно убивать, а не бить морды. Это не по мне. Я уж тут с ними поборюсь с помощью кулака, — Фима показал свой огромный кулак, который при его невысоком росте казался еще больше. — Кстати, эта сука Плуганов, с которым у тебя проблемы, тоже махровый антисемит. Я с ним пару раз встречался, но при мне он себя не проявлял. Не могу же я ему сказать: «Я слышал, вы антисемит» — и по мордам.