– Ах, оставь это. Ты похож на пса, выпрашивающего кость.
– Ты приказываешь мне оставить тебя? Хорошо же! – он повернулся и быстро направился к двери.
– Я велела тебе не оставить меня, а сменить тему.
Шпалера хлопнула, когда он закрыл за собой дверь. Это был знакомый звук и привычное зрелище.
Мария покинула зал для аудиенций и направилась в свою спальню. Она устала и шла довольно медленно. До сих пор беременность напоминала о себе лишь тем, что Мария часто пребывала в полусонном состоянии и время от времени ощущала упадок сил. Она не страдала от тошноты и не падала в обморок, как предсказывал Бургойн. Она по-прежнему выполняла свои обязанности, которые после «гонки преследования» переключились с поля боя на политические решения. Но это было утомительно.
Из-за вынужденного ограничения подвижности она в последнее время увлеклась шитьем, особенно созданием эмблематических узоров. Сначала она относилась к этому просто как к рукоделию, избавлявшему от скуки и позволявшему скоротать время, но постепенно это занятие превратилось в упражнение для ума и возможность ускользнуть в мир, где все было упорядочено в соответствии с некими тайными принципами. Сейчас она работала над декоративной панелью с символическим изображением ее и Дарнли: к основанию пальмы, увенчанной короной, подползала сухопутная черепаха. Черепахой был Дарнли, а она – деревом. Когда фрейлины попросили ее раскрыть смысл рисунка, она отказалась. Это являлось достоинством эмблематических панелей: считалось, что они могли означать что угодно.
Она опустилась в кресло с мягкой стеганой обшивкой, удобно расположенное у окна, и взяла свою коробку с шитьем. Рисунок отражал ее растущее беспокойство по отношению к Дарнли: был ли он всего лишь сухопутной черепахой, стремившейся занять более высокое положение с помощью брака? Его требования о получении статуса полноправного монарха и соправителя становились все более настойчивыми… Почему парламент не утвердит их? Почему она так жестока, что не хочет созвать парламент и сделать это?
Между тем Дарнли совершенно не уделял внимания своим королевским обязанностям. Он никогда не подписывал документы, поэтому пришлось изготовить факсимиле его подписи. Он постоянно выезжал на охоту, любил прогулки верхом или…
Мария достала полоску плотного коричневого шелка и начала отделять нити. Она продела в игольное ушко требуемое количество нитей и поднесла вышивку к свету.
… или куда-то уходил по ночам. Но куда? После ужина она часто спускалась по спиральной лестнице в его покои, надеясь застать его в одиночестве, но никого не находила там даже в самую ненастную погоду. Когда она спрашивала об этом, он отказывался отвечать. Иногда поздно ночью она слышала шум во дворе, когда он стоял у ворот и требовал впустить его. Его голос был громким и невнятным. Даже днем его иногда окружали винные пары.
Мария начала заполнять темно-желтые точки на панцире черепахи. Продеть иглу, вынуть нитку, снова вдеть иглу… эти движения успокаивали ее.
Она чувствовала себя одинокой, более одинокой, чем раньше, поскольку не могла поговорить с единственным человеком, который мог откликнуться на ее чувства.
«Я вышла замуж для того, чтобы избежать одиночества, – подумала она. – Вместо этого я получила одиночество в самом ужасном смысле этого слова».
И королевство не успокоилось после окончания «гонки преследования». Люди были недовольны. Она ощущала это во внезапной тишине вокруг себя и в подавленном настроении, будто овладевшем жителями Эдинбурга. Дарнли откровенно не любили, и теперь она иногда тоже испытывала неприязнь к нему. Все началось с его жестокой выходки в шатре, когда они преследовали мятежников.
«В это время в прошлом году он еще даже не приехал в Шотландию, – подумала она. – Потом он появился, и я влюбилась в него. Неужели прошло так мало времени? Неужели любовь может быть так недолговечна?
Все изменится после рождения ребенка. Да, все изменится. Все должно измениться…
Но тем временем… мне не хватает лорда Джеймса, – с удивлением подумала она. – Мне не хватает его присутствия, не хватает того человека, которым я его считала. Но больше ни слова об этом, – строго приказала она себе. – Какой монарх может пасть так низко, чтобы тосковать по изменнику?»
II
Дарнли пробирался по темным аллеям, тянувшимся параллельно Кэнонгейту, закрыв плащом большую часть лица и сгорбив плечи, чтобы скрыть свой рост. Он снова вырвался на волю, сбежал из душного Холируда туда, где мог дышать свободно. После заката не составляло особого труда затеряться в темных эдинбургских переулках. Все добрые протестанты разошлись по домам («Скорее всего, читать Библию и молиться», – думал он), но Эдинбург мог предложить гораздо больше, чем разрешала реформистская церковь. В аллеях и переулках работали таверны и дома, где можно было найти утехи иного рода.