"Господи, — думал я. — Я далеко не пастырь, и мне не нужны бичи, даже такие «справедливые», как бичи Македонского, Цезаря, Наполеона, Гитлера, Бестлера…
Не они движут миром. Они — препятствие. Мир движем мы я, мой отец, репортер Стивене, мастер Нимайер, парни из Бельгии и России, из Америки и Болгарии…" Я перечислял имена, а потом стал думать о миллиардах цветных и белых, обреченных на гибель, пусть даже и красивую.
Но думать о миллиардах было трудно. Масштабы сбивали. И я стал делить миллиарды. Отдельно поставил человека, впервые сказавшего, что я ему по душе. Отдельно поставил людей, которым я верил. Отдельно тех, кого я уважал. И таких набралось немало. И именно они, люди, знакомые до изумления, окрасили безымянные миллиарды, и теперь я всех мог видеть, любить, спасать, потому что я первый обнаружил на земле место, должное, по замыслу Бестлера, в совсем недалеком будущем стать центром боли и страха для всего человечества.
Сердце мое разрывалось от боли, и как бы в награду за это пришел сон, в котором гостями были мои друзья, народ противоречивый, но добрый. И сразу из этого сна я перешел в другой, такой же счастливый…
Потом сон стал путаться, растекаться… Я услышал стук в дверь и проснулся.
Тревожно кричала в ночи сирена.
Она была слабая, видимо, ручная, но именно слабость ее наводила тоску. Протянув руку, я нажал на выключатель — света не было… Чертыхнувшись, я на ощупь оделся и пошел к портьере.
Нащупал шнур, поднимающий тяжелые складки, и замер. Ногти на моих пальцах светились! Они, как крошечные фонарики, испускали голубоватый свет, похожий на тот, каким светится ночью море…
Удивленный, я приблизил пальцы к лицу, даже пошевелил ими, но свечение не исчезло.
Стук повторился. Я выругался, но не сдвинулся с места. Ногти, оказывается, не были исключением. Рамы портретов тоже ожили и прямо на глазах наливались холодным, тусклым и неживым светом. Я мог разглядеть лица — краски, которыми они были написаны, тоже светились.
Озираясь, я подошел, наконец, к двери и, раскрыв ее, отступил в сторону.
— Компадре, — раздался негромкий знакомый голос.
Это был Верфель, и его появление у меня явно не было случайностью.
— Компадре, — повторил он, всматриваясь в темноту комнаты.
— Я здесь…
Он повернулся, и зубы его меж полуоткрытых губ сверкнули яркой, ровной полоской. Незаметный при дневном свете, отчетливо проявился длинный и узкий шрам, пересекающий щеку и часть уха.
— Что происходит? — спросил я.
— Торопись, — сказал он негромко и сунул в карман моей куртки тяжелый сверток. — У пирса стоит катер. И помни, безопаснее плыть по утрам.
— Вы предлагаете мне…
— Торопись!
— Я не знаю, кто вы, — начал я. — И не лучше ли будет, если мы уйдем вместе?
Я не вкладывал в эти слова другого, обратного им смысла, но Верфель взорвался. С силой схватив меня за пояс куртки, он выругался:
— Болван! Я не для того стрелял в жирного Хенто, чтобы сейчас ты задавал мне вопросы! Или ты еще ничего не понял? Или… — он вдруг остановился на полуслове и сдавил мне горло железной рукой, — может, ты уже подцепил комплекс превосходства и тебе захотелось поиграть в империю?
— Оставь! — крикнул я вырываясь.
Хенто… Он имел в виду водителя? Любителя цапель эгрет?.. И там, на острове, этот Хенто тоже хотел моего побега?.. Страшная догадка мелькнула в голове:
— Вы проткнули атмосферу над нами?
— Дошло, — грубо, но облегченно вздохнул он. — Катер у пирса. «Фольксваген» у входа. Выжми из них все!
Его тон поразил меня. Будто он долго изучал со стороны, на что я способен, и, хотя результаты наблюдений оказались неутешительны, вынужден был сделать выбор… Но мой инертный мозг все еще сопротивлялся.
И тогда Верфель меня ударил.
Удар был настолько силен, что я упал. Не давая мне встать, он втащил меня в лифт, выскочил наружу, захлопнул дверь, и все провалилось в пустоту.
Застонав, я дотянулся до клавиши и вывалился в пустой коридор. Верфель не обманул — «фольксваген» стоял у входа.
Никогда я еще так не гнал машину!
Ужас пронизал меня, когда я не увидел катера. Но он был тут, за пирсом, и, прыгнув на его тесную палубу, я вывел его на фарватер. Рокот мотора, казалось мне, будил всю сельву.
Светящиеся, облепленные светлячками островки проносились мимо. Прожектор я не включал, ориентируясь по естественным маякам.
Вспомнил о свертке Верфеля и левой рукой вытащил его из кармана. В нем не было ничего, кроме пистолета… Ответ Верфеля на вопрос — кто он?.. Преодолевая боль в разбитых губах, я усмехнулся…
Верфель ничего не сказал. Но стояло ли за его спиной преступление, или с самого начала он вел с Бестлером эту игру — он выиграл…
Впереди мелькнул огонь. Я свернул в протоку и приглушил мотор. Звезды раскачивались и ломались в нежных валах. И я плыл прямо по звездам.
Время от времени я смотрел на часы. Не знаю, чего я ждал, представления не имею. Но я знал — это должно случиться. Четыре минуты… Три… Две… Одна…
Ничего не случилось.
Сколько я мог пройти? Ушел ли я из опасной зоны?
Я взглянул на пальцы и вздрогнул. Ногти светились.
И пуговицы куртки тоже. Я весь был охвачен мертвым сиянием, по листве и лианам расплывались красные, голубые, желтые радуги.
Переливались, цвели, переходя из одной в другую и трепеща, как крылья исполинских бабочек. Капля бензина за бортом окрасилась в пронзительный фиолетовый тон. Нервная, убыстряющаяся пульсация свечения была мертва и категорична.
Течение отнесло катер в заводь, листва над которой расходилась, оставляя широкий просвет. И в той стороне, где, по моим предположениям, должна была оставаться обсерватория «Сумерки», я увидел рассвет.
Нет. Это было зарево.
Столбы света поднимались, и рушились, и вновь вставали над сельвой. Казалось, гигантский, охваченный огнем корабль удаляется от меня. И я подумал — вот она, смерть боиуны. Страшной змеи, умеющей менять обличья.
В сравнении с заревом то, что делалось вокруг, выглядело детским фейерверком, но я чувствовал, что мне пора уходить. И всетаки не включал мотора. Ждал. Продолжал смотреть в глубину сияющих сполохов, замораживающих, отчаянно холодных и, тем не менее, все сжигающих под собой.
На миг я закрыл глаза.
А когда открыл их, сияние над обсерваторией поднялось еще выше. Светилась атмосферная пыль. Отблески достигали протоки и ломались на волне кривыми желтыми пятнами.
Этот мир, думал я, мир, в котором я всегда был дома, этот мир с его камнями, травами, птицами, реками и озерами, с дождями и солнечным ветром, этот мир не может не дождаться меня… Я представил, как компадре Верфель сидит на пороге музея, прямо перед свастикой, и улыбается, показывая светящуюся нитку зубов, и мне стало страшно. Я задрожал, хотя сельва дышала влажным и душным жаром.
Нагнувшись, я выжал газ. Мотор затрещал, но шума я уже не боялся. Плыл в синих отблесках, ориентируясь по светящимся островам, а перед глазами стояла одна картина — убитые излучением, падают листья… Мертвые костлявые стволы восходят со дна сельвы, открывая небу туши тяжелых бетонных зданий обсерватории…
Я торопился.
Пистолет, вытащенный из кармана, я положил рядом, на жесткий чехол сиденья. В редкие просветы листвы пробивался свет звезд. Сияние над обсерваторией не меркло, напротив, оно разрасталось, захватывало весь горизонт… А может, мне это казалось?.. Не знаю… Но я плыл в мире огня. И только благодаря тишине я смог догадаться, что если не слышно взрывов, то это значит лишь однотам, на обсерватории «Сумерки», гибнет только живое… Машины остаются, и я должен вовремя привести к ним людей… Не для того, чтобы восстановить, а чтобы разметать их по сельве, отдав на съедение коррозии…
Я спешил. Оборачивался. Выжимал все из рыдающего мотора. И ногти уже перестали светиться, и рассвет уже начал просачиваться сквозь душные космы сельвы, а река продолжала один за другим открывать мне свои бесчисленные повороты.