Переменился характер застольных бесед.
Вечером вышел он к ужину в косоворотке и стал рассказывать о Франциске Ассизском.
— Томили его искушения, он с ними боролся, выбегал на снег полуодетый, а то и вовсе голый, катался по снегу, чтобы охладить плотские страсти. Он лепил семь снежных баб, семь снеговиков, приговаривая: «Гляди, Франческо, вот эта толстуха — твоя жена, а эти четверо — твои дети, два мальчика и две девочки, а эти двое — твои слуги, слуга и служанка. Гляди на них неотрывно, они помирают от голода и холода, одень и накорми их всех до одного, Франческо, а если не можешь этого сделать, несчастный идиот, poverello, радуйся, что не о ком тебе пещись, кроме Господа». О себе говорил: «Sono idiota», а благонамеренные болваны переводчики переводили: «Я простец». В юности ушел он странствовать из богатого и благополучного отцовского дома… а, кстати, Виорел, ты, случайно, не зачитывался книжками о всякого рода благочестивых странниках, чтобы подражать им, презирать материальные блага, духовка, блин, превыше всего, не работал ли ты жонглером на Арбате или собачьим парикмахером в Питере, ну, автостопом-то, знаем, по миру болтался, завернувшись в плащ, и так далее. Ты в двадцать лет башкой не стукался? Но это я так, к слову. Иногда, когда не было снега, катался святой Франциск нагишом в терниях, после чего, как известно, они превращались в розы. Он проповедовал рыбам, птицам, волку из Губбио, прослушавший проповедь губбийский волчара стал кротким, точно овечка. Я мечтаю найти актера на роль святого из Ассизи и снять здесь о нем фильм. Наняв режиссера погениальней.
— В вашем саду тернии не смогут превратиться в розы.
— В любую минуту садовники мне выкорчуют тернии, посадят розы любого сорта и цвета, немного компьютерных спецэффектов, дело техники, и дело в шляпе.
— Вам просто деньги вдарили в голову, как моча.
Смех в ответ.
— Тоже мне, осколок империи.
— Правильно, юноша, говорить «обломок империи».
— Ну, обломок, огрызок, ошметок, обглодок, какая разница.
— К слову, о розах. Пора для вас с вашей очаровашкой обустроить Эдем. Днями и займемся.
— Шел бы ты, — сказал Виорел, бросив вилку.
Он прошел метра два, четверговый Септимий нахмурил брови, повинуясь движению его бровей, вскочил Альбертино, двинулся было за Виорелом.
Виорел цыкнул на него:
— Держи дистанцию, красавчик!
— Сядь, Альбертино, пусть проветрится, скатертью дорожка.
Встав не с той ноги, называл он себя Никодимом. «Никодим живет анахоретом». «У Никодима всё не по понятиям».
— Да, да, когда я Никодим и еду поиграть в кегли, к кегельбану на сто метров никто не смеет подойти! Запах плебеев мне действует на нервы. Однажды, путешествуя инкогнито, я задремал в машине на обочине. Проснувшись, учуял я ненавистную вонь и услышал, как сидящие на грязной траве немытые русские автостопщики, чавкая сорванными с бесхозных деревьев апельсинами, разговаривали о своих подвигах, две дворняжки и один замызганный мосластый озабоченный пролетарий. Если ты патриций, Виорел, не лезь к плебеям!
Ему нравилось выходить к завтраку то голубоглазым, то чернооким, а однажды явились они с Альбертино на пару в ярко-лиловых контактных линзах (видимо, сработанных по его заказу), с глазами кроликов; видимо, он хотел произвести на нас впечатление, но мы не особо реагировали на его ужимки и прыжки.
Однажды, стоя на лестнице на второй этаж, он долго матерился по мобильнику.
— С русским партнером договаривается. Или киллера инструктирует по-свойски.
— Может, с приятелем о жизни говорят.
— Нет у него приятелей.
Надев наконец нечто тривиальное, интерстиль, демократическая курточка, кроссовки, улетел он с Альбертино в кегельбан. В его отсутствие садовники засуетились, сажали цветы, кусты, расставляли вазы с апельсиновыми и лимонными деревцами. К вечеру все угомонились.
Недалеко от нашего домишки коротал время маленький погреб.
— Пойдем, — сказал Виорел, открывая новодельную старинную дверь, — я там нашел кое-что.
Я думала, он покажет мне бутылку трехсотлетнего вина с затонувшего галиона или нацедит нам по кружке кьянти; но в конце погреба за главной бочкой отворил он еще одну дверцу и привел меня по уютному ухоженному коридору в подвал портика, где перетекали темные воды по шлангам, прозрачным трубам, маленьким водоемам, а в их подземных скрытых реках плавали еще не виданные дневным светом создания.
— Наверно, у греко-римских погребальных рек царства мертвых был такой цвет… умбра, йод, темень…
— И живцы возле весла Харонова на пассажиров перевозчиковой лодки глядели, те, само собой, у которых глазки наличествовали.