И скрытая пружина подобного «раздвоения» — это, если вдуматься, его тщеславие, дававшее себя знать, как мы убедились, во все времена его жизни — и в Оксфорде, и в Лондоне, и в Америке, и в Париже. Желание любой ценой понравиться и в то же время быть не таким, как все. «Ведя порочную жизнь, он, по существу, потакал своей ненасытной самовлюбленности, — очень точно подметил в своих воспоминаниях об Уайльде английский журналист Колсон Кернан. — Даже в грехе он изо всех сил стремился быть совершенно не похожим на других». И, как это часто бывает, стремясь быть «совершенно не похожим на других», — мало чем от других отличался.
Его связи были многочисленны и беспорядочны. Были молодые люди из «грязных притонов», которых Уайльд во время своих загадочных отлучек, длившихся, бывало, не одну неделю, нанимал за деньги. Были и увлеченные им университетские юнцы, начинающие поэты, покоренные его обаянием, талантом и остроумием и обязанные ему своими первыми литературными успехами. Они ужинали с его женой и детьми — и, к ужасу их почтенных родителей, не отказывали ему ни в чем.
В одного из них, сэра Альфреда Дугласа, нерадивого студента Оксфорда, начинающего поэта, сына знатного лондонского вельможи Джона Шолто Дугласа, девятого маркиза Куинсберри, Уайльд влюбился. И влюбился не на шутку. И неудивительно. «Златокудрый мальчик», как его звали в Оксфорде, этот гроб повапленный, прекрасный снаружи и ужасный внутри, унаследовавший красоту своей кроткой и покладистой матери и бешеный нрав тирана и сластолюбца отца, предпочитавшего обществу жены общество кокоток, охотничьих собак, скаковых лошадей и спортсменов, — умел к себе расположить. Мы отмечали, что во внешности героя эссе Уайльда «Перо, полотно и отрава» Томаса Уэйнрайта и красавчика Дориана Грея обнаруживается немало общего. Еще большее сходство между Дорианом и «златокудрым мальчиком», с которым Уайльд — удивительное дело — в пору написания «Портрета» еще и знаком-то не был. Дориан и в самом деле — вылитый Дуглас: «Лорд Генри смотрел на Дориана, любуясь его ясными голубыми глазами, золотистыми кудрями, изящным рисунком алого рта. Этот юноша и в самом деле был удивительно красив, и что-то в его лице внушало доверие. В нем чувствовались искренность и чистота юности, ее целомудренная пылкость. Легко было поверить, что жизнь еще ничем не загрязнила этой молодой души». Фотографии сэра Альфреда Дугласа сохранились, и, надо признать, сходство между ним и героем романа поразительно: и голубые глаза, и золотистые кудри (не зря же его прозвали в Оксфорде златокудрым), и алый рот. И пылкость — вот только целомудренная ли? И молодая душа — вот только не загрязненная ли?
Как бы то ни было, Альфред Дуглас умел — повторимся — к себе расположить. Он расположил к себе Роберта Росса, узнавшего про связь Бози и Уайльда лишь спустя время, когда получил недвусмысленное письмо Оскара из отеля в Кенсингтоне, где с откровенностью, столь свойственной чувству, говорилось: «Бози подобен нарциссу — такой белый, такой золотой… Бози так устал: он лежит на диване, подобно гиацинту, и я боготворю его». От друга — а Росс был, прежде всего, другом, безусловно, самым верным и близким, — тайн не бывает. Вот Уайльд с присущими ему прямодушием и чистосердечностью и делится своим счастьем: «Я боготворю его».