Капитан порылся еще немного в оранжевой аптечке и заставил съесть по паре маленьких шариков, пахнущих мятой.
— Ну все, считай, пообедали.
Мальцев шлепнул себя по коленям и преувеличенно бодро окликнул Горииванова, свесившегося с площадки.
— Что там, Квазимодо?
«Плутоновец» по-рачьи попятился назад и осклабился:
— Вариантов все равно никаких нет, попробую сговориться.
— Одна попробовала, — «гопник» широко открыл рот, захохотав, — и семерых родила.
Горииванов стряхивал белую строительную пыль на сапоги, мягкие и толстые. Он улыбался, как артист-фокусник, и вспомнил я, что видел эту улыбку в далеком 1926 году на рисованной афише «Ленгосцирка». Была на том плакате еще сисястая принцесса с индийской точкой на лбу, какие-то чудные зверьки и надпись:
«Маэстро Дон Гарваньо и его питомцы из джунглей дикой Азии».
Невероятно! Сам Дон Гарваньо из моих детских лет будет разговаривать с крысами в питерских катакомбах, облачившись в кожаную куртку и стариковские пимы. Дрессированные грызуны из Дикой Азии! Интересно, что он им скажет? Абракадабра или крибле-крабле-бумц? Или заставит считать до пяти, давая за это сахар?
Не знаю, кормил ли Горииванов сахаром своих мангустов, но того, что скинул в чугунную темноту, большинство из нас и на праздники не видело. Да что ж это за сволочь, выбрасывающая еду как мусор!
Тяжелая рука опустилась на мое плечо, остановив рывок. Мальцев держал меня крепко и шептал успокаивающий бред.
Да, здесь их тайга и люди с огнеметными баллонами, наверное, знают, что делают, но как невыносимо это видеть! Еще недавно едой запросто считался вазелин, столярный клей и пахнущая сахаром земля с Бадаевских складов, а выкопанная на Пискаревке, гнильем заквашенная капуста могла сойти за деликатес. Я никогда не забуду крики, прорвавшие темную стену дома на Ломоносовской улице, — там, в корчах, умирала семья рабочего Острякова. Они съели банку графитной смазки, принятую за солидол. А этот человек бросает крысам шоколад и бормочет всякую чушь!
Горииванов свистел, шипел, цокал звонкими переливами, похожими на пение сверчков, делал пассы руками и раскачивался, как факир у корзины со змеями. Все эти действия разбудили воспоминания о знакомом, но бесконечно далеком, упущенным еще в детстве сне. Ты как будто видишь желтую дорожку, веселого человека в костюме Пьеро, слышишь легкий шелест ветвей, но это самое «как будто» неуловимо ускользает, когда пытаешься полностью вспомнить. Только зуд остается в голове, а ты чихнуть собрался и даже скорчил нос в предвкушении, но не чихнул.
Подземелье вмиг заполонилось отвратительным писком, обжигающим душу. Тысячи когтей заскребли по бетону, и серая масса зашевелилась внизу. Вой нарастал, буравя мозг, и я, заткнув уши, упал плашмя на бившегося в судорогах Лиходея. Других не видел, но раскаленный прут, сверлящий голову, один раз пробился наружу, и я уставился на Горииванова. Майор продолжал свою «песню», только стоял он как-то ненадежно: качнется чуть сильней и свалится к крысам.
Тысячи пастей орали, ошпаривая воплями. Мне-то легче, чем остальным. Давно, еще в тридцать четвертом, контузило меня до глухоты. Плюс год в пушкарях, не добавивший чуткости перепонкам. А Лиходею совсем худо. Катается по полу и кричит, беззвучно открывая рот.
— а.. лин! Са…б…ин! — доносилось издалека.
— Держи ему руки! — проорал мне в лицо потный Мальцев, пытаясь надеть ефрейтору нечто вроде наушников. Кое-как замотали голову, и Мальцев орал теперь уже более отчетливо: — Цепляй «глушители», дуба врежешь!
— Да все нормально.
— Одевай, говорю! Скоро такое начнется!
— Да обойдусь я, не ори в ухо!
И мы разом ощутили невесомую тишину. Раздирающий визг исчез.
Горииванова усадили, дали хлебнуть из плоской железной бутылки и все застыли, как на кинопремьере.
— Плохо, братцы, — он поморщился. — Крысяки требуют того, кто в них стрелял. Ефрейтора и… тебя, — майор посмотрел на «гопника».
Теперь тишина давила многопудовой тяжестью, изредка прокалываемая свистом грызунов. «Гопник» спросил:
— А меня за что?
— Не знаю, Ероха.
«Гопник» длинно сплюнул через зубы и вытащил папиросу. Ефрейтор уставился в потолок. И я, похолодев, начал понимать, что не станут они рвать вороты и, крича «ура!», столбить себе дорогу огнем.