Теперь не будут ходить по земле мертвецы, и красные сполохи уйдут назад, к остальным покойникам; люди перестанут кричать, разбивая себя о стены, а дирижабль-призрак «Декабрист» уберется в свою арктическую преисподнюю и не возвратится никогда. Не зря погиб водолаз, а мальчишка-солдат потерял зрение. И пожар, бушующий вокруг, станет очистительным огнем, прижигающим вскрытый нарыв.
А приказ есть приказ, и я сидел, держа скрюченные от напряжения пальцы на ручке подрывной машинки. Снова и снова взгляд мой скользил по дороге. Нет ничего хуже, чем ждать. Всё приходило на ум: и что капитан уже погиб, и что теперь везде небезопасно.
А если эти твари везде? И тогда почему я здесь? Зачем? Нет, лучше было бы с капитаном, чем ждать. Ждать невидимого и, может, вовсе неразличимого глазом зла, которое станет понятным лишь тогда, когда возьмут тебя за горло. Это им — Ганчевым, Берендеевым и Гориивановым — легко, они ведь пограничники между нашим миром и чужим, где правит тьма, а не свет. А мне, несведущему и, чего скрывать — дрожащему от страха неизвестности, что может, например, сказать вот этот тихий шорох?
Сквозь неплотную темноту я увидел маленькие, с полметра высотой, столбцы вращающейся пыли. Затягивая мусор и грязь, они вытягивались, утолщались на концах, дрожали. Потом из них потянулись узкие отростки, отмечая свой путь пеплом. Кроме этих столбов ничего пока не было, но уж больно зябко стало — казалось, что издыхающий бродяга шарит вслепую руками по земле.
В судорожном вращении больного воздуха то и дело мелькали знакомые сполохи. Я потряс головой. Это был не сон.
«Руки» тянулись в мою сторону. Наверное, это остатки того «минус-поля», о котором говорил капитан Ганчев.
Обогнув домик на пустыре, «руки» запустили пальцы в заросший пригорок. Болезненно дрожа, они подбирали с земли согнутый пополам велосипед, раздавленное зеркало, разномастный каменный сор, битое стекло… Весь этот хлам исчезал, будто второпях схваченные кусочки пищи.
И всё напрасно, слепленному из мусора и грязи существу требовалась другое — энергия. Энергия живого организма. Моя энергия.
Вспотели ладони. Я чувствовал себя приманкой для хищника и одновременно охотником. Совсем чуть-чуть осталось, э т о выползало уже на дорогу. Осталось лишь повернуть ручку. Но вдруг тяжелый свист, как стопудовый пресс, прижал меня к земле. Стремительный, почти видимый звуковой удар сотряс землю, где-то за спиной посыпалась штукатурка, а несколько уцелевших напротив окон выдохнули остатки стекла. Волна откинула меня прямо под щербатый эркер с львиной мордой.
Я остался один. Меня бросили здесь умирать. Все, кто должны уничтожить зло, сбежали. А я ничего не должен — мое место в патруле оцепления, а не среди оживших мертвецов и летающих молний.
Валька Зворыкин опять стоял на ступеньке подвала.
— Ничего, что ты не в силах выполнить, тебе не поручат, — сказал он Берендеевским голосом. Лев, замурованный в стену, смотрел сверху и как будто чего-то ждал. Я повернулся на движение за спиной.
Рукастая ползучая нечисть оторвалась от дороги и встала, мгновенно превратившись в угловатую человеческую фигуру с узкими полосками вместо глаз. Я понял, что еще немного — и глаза-щели откроются, чтобы увидеть бегущих сюда пожарных и железнодорожников. Чтобы забрать их энергию. И мою.
Нечисть запрыгала в диком танце, абсолютно беззвучно вбивая в асфальт красные обломки кирпичей и острые горлышки разбитых бутылок; она махала костлявыми руками и воздевала их в немом торжестве.
Кровь бешено запульсировала и каждый толчок бил паровым молотом в голову, отдавая болью под лопаткой, а лучи, вспыхнувшие в щелях ликующей мерзкой твари, уже подбирались к моему сердцу. И тогда я нажал на рычаг. Вместо взрыва металлическая лента, взметнувшись спиралью, завертелась и отточенными до остроты скальпеля краями принялась кромсать нечисть. А белый лев выбрался из каменной западни и, спрыгнув вниз, ударил меня в грудь каменной лапой.
В том месте было очень мало света. Вернее, его не было совсем, лишь стремительные золотистые блики изредка проносились в бесшумной темноте. Рядом со мной ворочался кто-то свинцово-тяжелый, мающийся во вздохах и всхлипах, как старый пес у камина.
До него был еще один ― резкий и черный. Чернее окружающей ночи и со свистящими крыльями. Эти крылья отчаянно рубили тьму, опускаясь все ниже, пока не исчезли совсем. Свинцовый тоже уходил вниз, но гораздо медленней, как шарик в глицерине. А я целую вечность оставался на одном месте, плавным течением сносимый к центру, где вращалась пустота, затягивающая в себя окружающий мир.