Хоть и не грело меня вмазываться в гадючную распрю с Жуковым, но раздуваемые искры надо было срочно гасить. Ведь будет копать и копать, сволочь. Почему, интересно, подобным типам в радость мучить людей? Мозги у них так повернуты или крутая жизни тропа отняла на поворотах отпущенную по рождению человечность? Жукову судьба ее отмерила лет до шести.
В школе он, наверное, ябедничал педагогам, затем перешел к более крупным пакостям и к двадцати своим неполным превратился в окончательную гниду…
Забытая принцессой черно-полосатая футболка была накрыта воняющей самогоном книжкой, означая, надо полагать, разврат и пьянство.
— И что ты на это скажешь? — требовал ответа комсорг, обводя плавным барским жестом улики грешного бытия.
— Что, интересно в чужом белье ковыряться?
Я собрал вещи, стараясь удержать остатки спокойствия.
— Положь на место! — Жуков заверещал и разом пропала вальяжная чиновничья спесь. — Я тебе устрою чистку рядов!
— Плевало захлопни.
Юрочка схватил край футболки, продолжая вопить, и тогда я двинул ногой в тумбу стола. Мощный угол с глухим чавканьем уперся ему пониже пояса, и Жуков, качаясь в характерной позе, зашипел белыми губами:
— Ну все, сука, будет тебе счастье. А шлюшку твою из лагеря выгоню с волчьим билетом.
Саму безобразную драку я помню лишь отдельными фрагментами. Пробелы затем восполнили свидетели, освещая разные эпизоды в ракурсе своих предпочтений к тому или другому участнику происшествия.
* Правый берег — окраина Ленинграда.
Так, например, самодеятельный артист Хустин утверждал, что я избивал Юрочку ногами, извергая при этом «ничтожные угрозы». Медеплавильный подмастер с «Красной Зари», наоборот, ставил упор на «хамском отношении комсорга к товарищу Далматовой» и добавлял, что у них в Клочках* за такие слова ноги ломают.
Разрушения в комнате, слава богу, не задели шкаф с вымпелами и высоко прибитого сталинского портрета. Единственное, упал кумач с надписью «Боец, не владеющий винтовкой — ручка для штыка» и накрылся макет винтовки Мосина. Упоенный боем комсорг воткнул поминаемый на плакате штык мне в плечо.
Нас отвели в санмедкомнату, где Жукову промыли разбитый глаз, а мне заштопали и забинтовали плечо, оставив лежать на жестком лазаретном топчане. Вскоре появился Федор Иванович Зеленый.
— На ягодах, — сообщил он, вытаскивая «полушку» мутного раствора. — Вчера делал, — и, выглядывая в коридор, быстро наполнил два бумажных стакана.
Бурая жидкость потекла вниз, деловито вкалывая под ложечкой острые ежовые иглы. И еще елозил внутри первый еж, как Федя заботливо нагрузил по второй.
— Давай-давай, студент, это, брат, сильная вещь — полчаса пройдет и хоть на танцы.
Второй еж присоединился к первому, сразу же затеяв с ним громкую возню. Они бурно делили что-то, фыркая и катаясь в пищеводе.
Насилу успокоились оба: один нашел себе развлечение, дергая за ниточки, привязанные к моим рукам и ногам, другой забрался в голову и шелестел там, бегая по кругу. Федя вывел меня через окно и повел домой, повествуя на ходу о знакомом башкирце, занозившегося на лесозаготовках. Остатки острых щепок вытаскивали, по его словам, еще месяца три длинными щипцами.
— А твоя Далматова хуже занозы, — бормотал Зеленый. — Говорил тебе, что добра не будет? Говорил! Дырку ты за нее уже получил. Беги, студент.
Тоскуя на матраце, я пытался найти успокоение мыслям. Одолев страничку из «Методических рекомендаций стрелковой службы в системе ОСОАВИАХИМа», я бросил методичку в угол. На кой ляд эти нормативы и «мишени ростовые», если вечером из меня сделают мишень № 9. Занести в пассив можно очень много — только постарайся. Пьянство, разврат, хулиганские выходки, избиение актива и бог весть каких еще собак найдет повесить пескарь Жуков.
* Клочки — один из рабочих районов Ленинграда.
Обязательно выплывет разное дерьмо, вроде письма этого недоношенного сморчка Хустина, где он клеймит «инструтора Саблина, во время учебных стрельб палившего из револьвера по лягушкам и другим земноводным». Многое может зацепить комсорг. Но Астру пусть лучше не трогает.
Под вечер я вышел проводить Варю. Тележка с поддатым конюхом ждала меня аккурат за мостом, и, обнявшись с Варей, мы всю дорогу слушали россказни лихого возницы.
— Товарищ Сталин что говорит? Социализм, говорит, построен, значит, будем дальше двигать. В коммуне остановка. Да ты рассуди, — толкал меня в бок радостный конюх. — Трудодни сейчас богатые. Верка моя чучелом ходила скоко лет, а теперь! Женился-то я в тридцать втором, с действительной пришел и сразу, думаю, Маню заарканю. А житуха тогда была… — Лешка замотал головой, схватившись за челюсть. — Ни боже помоги. Когда на Волховстрой по трудмобилизации щебень возил, думал, ноги протянем. Гэсу эту долго еще до ума доводили. Ага. На другой год полегче, потом еще, еще. Радиоточку соорудили. В сельпо тебе нитки-пуговицы, ситец-диагональ, покупай, чего душа захочет. Народ, понимаешь, все больше в сапогах стал ходить, едрена матрена. А недавно транда моя — в Питер, говорит, поеду. Поехала. — Лешка раззявил пасть и заржал так громко, что испугался даже конь Бадул.