— Что? Да ну, бросьте. Эдак мы далеко уйдем. Вон писатель Беляев издал книжицу про человека-рыбу, что ж теперь, по-вашему, Ихтиандрус в Смоленке может объявиться?
Конечно, многие работы закрыли, другие урезали, но Вернацкий остался, Грюнберг вообще — расширился и еще появились в этих зданиях двери, в которые не пустили однажды весьма полномочных товарищей.
* На Садовой улице до войны располагался отдел городского здравоохранения.
** И так далее (лат.).
А вызванный по этому поводу куратор с гербом Союза на рукаве* пробыл что-то около минуты за крашеной, невзрачной филенкой и даже слова не сказал на выходе своим подопечным. Только ткнул палец в сторону таинственного кабинета и запрещающе помахал головой. Сейчас в той комнате музей. Не тот, что в специальном полуподвале Кунтскамеры, тоже со всякими ужасами, а другой ― Особой комендатуры Ленинграда. А рядом — кабинет зампокадрам ОСКОЛа товарища Еленина С. Т.
— А-а, старшой! Заходи, — поприветствовал меня Еленин, а я, протянув ему бумаги, остановился перед столом.
Петлицы честной еленинской гимнастерки, надетой взамен докторского камуфляжа, воронели черной выпушкой**.
— Здравия желаю.
— Давай-давай, садись. У меня тут маленький бардачок, так что просачивайся к столу, где можешь.
Помещение захламили штабеля расхристаных папок, бумажные рулоны и ящики. Пузатый лендревтрестовский шкаф с оторванной дверцей занимал половину площади, и настолько была непохожа здешняя анархия на иезуитские кабинеты «кадров», насколько сам Еленин не походил на чиновника.
Говорят, театр начинается с вешалки. А я могу добавить из личного опыта, что любая мало-мальски серьезная организация начинается с управления кадров. ОСКОЛ ― организация серьезная. Это я понял по легкости, с какой меня туда забрали из армии. А вот осознание, почему «на кадры» в такой серьезной организации посадили этого размашистого ухаря, было делом, требующим серьезных и длительных размышлений.
— Я дело твое пролистал, ознакомился в общем контуре, ― сказал Еленин, зарываясь в кучу бумаг на столе. — Ты чего на кафедре в «универе» не остался?
— Ну, как вам сказать…
— Во-первых, правдиво, а во-вторых, давай на «ты», не голубая кровь.
— Понял. Группу профессора Андриевского расформировали по делу о вредительстве.
Еленин вытащил из кучи массивный том и подпер им заваливающуюся тумбу.
— Слушай, а ты чего вообще в историки подался? Шел бы в красные инженеры. Или в интеллигенцию захотелось?
*Нарукавная нашивка сотрудников госбезопасности.
** Черная выпушка на петлицах — деталь форменной одежды политсостава.
— Да кой там черт в интеллигенцию. У меня отец командир Красной Армии, по гарнизонам все… Я лет до пятнадцати мужиков в штатском за людей не считал. Так, думал, шушваль гражданская. Потом в училище два года.
— «И плащ, и шляпу, и пиджачный носовой платок затмит сиянием хромовый сапог»?
Я кивнул и, улыбаясь, продолжил:
— В театр при шашке ходили. Если б не Кара-Агыз…
— Контузия?
— Да. Ручной гранатой.
— Каску надевать надо. — Еленин с довольным видом открыл дверцу монументального шкафа. — Я тут чаек пока сварганю, а ты почитай. Немецкий знаешь?
— Да пойму как-нибудь.
— Вот и читай.
Он зашуршал в углу и через минуту донесся запах давно забытого напитка.
— Ты что там принюхиваешься? — Голос политрука рассыпался смехом. ― Побалую, так и быть. Что враг брешет?
Газета была старая. Немецкий «маршевый лист» (вроде нашей армейской многотиражки) за восьмое августа прошлого года. Что в этой бумажке было интересного, я не мог понять, пока не увидел фотографию с текстом: «Латышская деревня Клаапс, сожженная красными бандами». Этих Клаапсов, Ширг и Пярнасов, я прошел немало, когда мы драпали на восток. Они спеклись в памяти неотделимо-чистые, как их сосны. Но Клаапс я запомнил — там нас пытались спалить чухонские кулаки.
— Ну, как умственное красноречие немцев, лейтенант? Зачем ты уничтожал мирных селян?
Давимый пристальным взглядом Еленина, я вспоминал июльский разгром сорок первого. Тогда фон Лееб за семь дней превратил «Прибалтийский особый» в несколько куч битого железа, между которыми бродили ошеломленные люди. Многие дрогнули и, бросив оружие, ушли в германский плен. Другие тоже дрогнули, но встретили иноземцев со сломанным мечом в руке и погибли как настоящие воины. Неубитые в пограничных сражениях и не сорвавшие красные звезды шли к своим через леса и болота. Кто-то переходил фронт тихой ночью, кто-то пробивал огненную линию, жгущую нашу землю от Прибалтики до Черного моря. Где-то наши подразделения второго эшелона атаковали врага, сбивая передовые отряды, где-то немцы сыпали в тыл парашютистов и вбивали танковые клинья. Потом вдруг у самих немцев под боком возникали наши части, наступающие по старым планам.