— Все, Саблин, ты лишен пионерского расположения и сочувствия, — заключила Совета и, забрав мой портфель, указала в просвет между домами. — Вперед! На трамвай!
Дома я сразу же улегся на диван, охая и постанывая до тех пор, пока Ветка не залезла в недра полированного буфета, шурша бумагой.
— Так и быть, накормлю увеченного товарища. Где у тебя соль?
— Там, в шкафчике, — скромно протянул я руку в верхний угол и закрылся подушкой, когда вожатая извлекла бутылку с казенным содержимым. — Мне надобно поддержать гаснущие силы, а ты должна составить мне компанию. Ибо питие в одиночестве есть алкоголизм.
Ветка задумчиво разглядывала наполняющийся стакан.
— Ты все-таки моральный разложенец, Саблин, не без огня дым был.
— Обвинение полностью отвергаю! Я рыцарь, получивший ранение в битве за честь дамы. По сему — предлагаю выпить за дам.
Мы выпили по одной, и я завернул, пока был в «удобном случае».
— Между прочим, пора, чтобы кто-нибудь покусился и на твою честь.
— Уж не ты ли этот «кто-нибудь»?
— Не… ну я, вообще… Лёшик как там — шансы имеет?
Ветка отчаянно хлопнула вторую рюмку и махнула рукой.
— А-а, у него один бокс на уме.
— Ветка, а ты чего, ни с кем еще?
Она подцепила кружок лучка и, подняв его, скинула в широко открытый рот.
— Ну, ты совсем с ума сошел — такое спрашивать.
Упал задетый локтем нож и Полтавцева, наклонившись в его поисках, болтала что-то невразумительное из-под стола.
— Чего ты говоришь?
— По шее, говорю, дам в следующий раз за такие вопросы.
— Ну, Свет, я без всякого… Ты ж ведь нормальная девчонка, только краской не мажешься и это…
— Что это?
— Ну, прямая какая-то. Как стрела.
Вопросительно и удивленно распахнулись карие глаза с длинными ресницами.
— Кривыми и скользкими только подлецы бывают, Андрюша.
— Да я не про то. Вон, Саньке Лаптеву, что ты на вечере сказала, помнишь?
— Ну, что руки у него мокрые.
— Ну и мокрые. Потеет человек от волнения, а ты без деликатности его при всех дураком выставила.
Совета глубоко задумалась, перебирая в памяти недавний август. Лаптев тогда ушел красный как рак и долго не показывался на людях. А Ветку вообще обходил потом десятой дорогой, как и большинство парней, причесанных острым язычком «девушки с веслом».
— Может, и прав ты. Только, знаешь, каждому кланяться — спина обломается. Наливай лучше.
Мы снова дерябнули, и хмель уже вступил в свои обязанности, начиная ворошить угли пониже пояса.
— Полтавцева, давай я тебя со своим другом познакомлю. Он тоже спортсмен, борец.
— Какого общества?
— ЦДКА. Сейчас он бронетанковый командир, в Латвии.
— А летчика у тебя нет? С Дальнего Востока.
Я вспомнил Старкова и облегченно констатировал, что сие не вызывает у меня никаких душевных треволнений. Видимо, рецидив заканчивался, открывая горизонты дальнейшей жизни. Светлый путь, так сказать.
— Ветка-а…
— Что?
— Если что, ты это… то давай с тобой мы…
— Иди в баню, пьяный дурак.
Она закинула руки за голову, скаля ровные белые зубы.
— Заботливый какой выискался!
Полтавцева встряхнулась, будто прогоняя чертиков из головы.
— Все! Пьем только чай, а то я привлеку тебя за попытку соблазнения.
— За попытку не привлекают.
— Ничего, тебя привлекут. Тоже мне герой-любовник! — Она звякнула фарфоровой крышкой, улыбаясь своим мыслям, а затем вооружилась сахарными щипцами. — Устроил притон, понимаешь (Кр-р-рах!). Водка, занавесочки, ковер-фантазия (Крр-ррах!). Иди вон лучше Аську охмуряй!
Потекла горячая струя, оседая шипящим паром на дне заварника, и в комнате несмело появился аромат душистого кок-чая.
— Какую Аську?
— Далматову.
— Так, вождь краснокожих, ты уж в одну дуду дуди. То говоришь: не подходи к ней — с моста упадешь; то наоборот. Ревизионизм какой-то!
— Сам ты ревизионист, — засмеялась Ветка, бросая фантик лимонной конфеты. Фантик упал прямо в стакан, и, вытаскивая бумажку, она так близко наклонилась, что наши лица почти касались друг друга.
— А знаешь, как девчонки в лагере тебя на первах называли? — Совета положила голову на упертые в скатерть локти и вытянула губы. — Милый дрю-юг.