Ветка пугливо зыркнула в темный угол, где между комодом и плюшевым диваном подозрительно колыхалась занавесочка.
— Я тогда из домика все-таки выскочила, тебя за жабры взять. Метров двести отмахала до поворота, а под фонарем с Далматовой лоб в лоб — гуп! И слышу от нее: «Не надо, Совета, не трогай Андрея». Я тогда с разбегу и удивиться не успела, а потом все думала: как это она раньше меня прибежала, да еще и не запыхалась вовсе?
— Ты, наверное, левее взяла, через тир. А Астра — напрямик.
— Может быть… — Ветка с сомнением пожала плечами и, видимо, обсасывая удачно подкинутую мыслю, чудно изогнула линию губ. — Наверное… Не, ну точно! Какой ты умный, Саблин, — пряча куда-то в глубину души не успевшее поднять голову сомнение, рубанула воздух Полтавцева и вновь принялась собирать фаянсовое крошево.
— Засиделась я у тебя, — пропела Ветка на мотив «умри моя печаль». — Время-то сколько?
Я взял с полки серебряный «монополь».
— А время у нас всего только… только всего двенадцать!
Ветка потянула часы своими граблями и медленно прочитала надпись на крышке:
— Проле-тар-скому коман-диру Саб-лину от рев. Ташкента... Дядьантоновы?
— Да, отцовы.
— Слушай, а твои думают назад в Ленинград возвращаться?
— Ну, наверное. Отцу еще три года служить.
— Трудно там?
Я засмеялся:
— Чего трудно? Ташкент город хлебный.
Ветка подбросила на руке серебряную луковицу и еще раз прочитала надпись.
— Ништяк. У моего такое же, только портсигар. — Она помахала ценным подарком на вытянутой руке и поинтересовалась: — А у тебя есть еще что-нибудь? Революционное.
— Да полно!
Я извлек большую коробку, и мы уселись на диван, разглядывая сокровища минувшей эпохи.
— Ой, а это что за штука? — ткнула Ветка в середину погрудной батиной фотокарточки.
— Сама ты штука. Это бухарский орден Красного Полумесяца. Приравнивается к Боевому Красному Знамени.
— Хм. На буржуйский похож... А твоя форма сохранилась?
Геройским движением я открыл скрипящую дверь шкафа и облачился в старую гимнастерку.
— Хорош гусь!
— Да ну тебя! А между прочим, вот. — Я разыскал снимок, где был во всем великолепии с шашкой. — Тридцать четвертый год. Перед увольнением по состоянию здоровья.
— Да? А по тебе не скажешь, что болен.
— И не надо!
Я легко забросил Ветку на плечо и забегал по комнате, изображая паровоз дуденьем.
— Пусти, дурак!
Полтавцева забарабанила кулаками по моей спине.
— Опаздываю! Из-за тебя, между прочим.
Я спустил ее на пол.
— Советка, тебя в школе привлекут за опоздание.
Она пфыкнула:
— Какая школа! Я до семнадцатого на курсах числюсь. Свиданка у меня, понимаешь?
— Ого. Тогда хоть муската пожуй, а то дыхнешь ненароком.
— Обойдусь, — Ветка открыла дверь. — Скажу, что приезд отмечали. — Плечо не болит?
— Нормально.
— Ну, пока.
— Я провожу!
Провожать девушку, спешащую на свидание, — только обувь портить. Особенно, если эта девушка с физкультурной легкостью мчит по бездорожью, с места форсирует океанические лужи и так машет руками, что у любого тренера по волейболу покой отсыреет. Вдобавок Полтавцева всю дорогу тарахтела, какой все-таки необыкновенный (не мне чета) парень встретился ей на пути жизни, и к концу пути совершенно задолбала меня своим Лешиком. На трамвайной остановке Ветка подумала, а потом сказала, сурово и честно:
— Не обижайся, Саблин, но ты какой-то зыбкий. Последовательности в тебе никакой. Вчера в галстуке ходишь, сегодня морды бьешь. То насчет Астры слюни пускаешь, то на меня прыгаешь. Роста культурного тоже не наблюдается. Ну, вот что это за пошлятина? — Ветка показала на татуировку в виде синих скрещеных пушек. — Тавро какое-то!
Я прекратил попытки застегнуть проклятую пуговицу на рукаве.
— Ну, чего ты пристала к человеку? Сглупил по молодости.
— Работать надо над собой. В человеке, Саблин, все должно быть прекрасно. Тем более, что Далматова, кажется... ну, к тебе неравнодушна.
— Ты серьезно?
— Серьезно, Андрей. А ну-ка, дай сюда, — она забрала мою кисть и стала внимательно изучать «тавро». — Что же Аська мне говорила тогда?
— Ветка, трамвай!
— Ну все, Андрюш, пока, до завтра.
Полтавцева уверенно забралась на заднюю площадку и долго махала рукой в удаляющемся стекле последнего вагона. Она умчалась навстречу своей большой любви, оставив мне в подарок ослепительный луч надежды. Пусть бессодержательной и возможно напрасной. Черт с ним! Мне было достаточно знать, что принцесса со снежно-серыми глазами не считает меня дешевым утилем. И, может быть, не задаром были те ее слова «я жду в а с, Андрей Антонович».