Обычный ленинградский понедельник стал вдруг особенно ярко наполнен жизнью. И солнце опять стало яркое, и трава опять зеленая, и вода чистая до прозрачности. Я шел вдоль Невы, осторожно неся цветное счастье, будто боялся его расплескать. Счастье, как факт жизни, было мной осознано еще в детстве. Причем знание, пожалуй, слишком раннее, включало в себя, что счастье — вещь мимолетная и скоропортящаяся.
Дядя Гена Мельников, отцов начштаба, привез своему Димке замечательную игрушку из Яркенда. И Софье Марковна большую кучу простыней. Даже мне досталась какая-то особенным образом вышитая тюбетейка. За столом дядя Гена смеялся и шутил, Софья Марковна была меньше обычного противна, а подарок мы с Димкой «изучили» до полной негодности. Они были веселы и счастливы, и я вместе с ними. А потом батальон подняли по тревоге ловить Хурам-Бека и через два часа дядю Гену привезли на повозке с двумя пулями в животе…
Необходимо было продлить миг счастья сколь можно долго, и я бродил по городу легкими шагами, оттягивая момент, когда придется переступить порог дома. За порогом сказка заканчивалась и продолжалась обычная жизнь.
В школе все было по-прежнему, а вот снегурочка немного оттаяла. Она уже не делала из меня пустого места, не обращалась через одноклассников, как раньше, и временами я ловил на себе ее взгляд.
Однажды я задал Астре какой-то вопрос и обнаружил, что за все время вызываю ее впервые. Обнаружил по мелкому перешептыванию и оживленному переглядыванию слабой половины класса при настойчивом подбадривании мужского населения. Сидевший рядом с принцессой Марк Шиферс даже съехидничал довольно явственно:
— Наконец-то! — За что сразу же получил книжкой по голове.
В общем, прогресс был налицо, а временами он становился даже пугающим. На одном из кружковских занятий оказались вдруг только девочки, которые вспомнили о некоем срочном деле и убежали, вытолкнув из своего табунчика Далматову.
— Астра, а чего это все девушки убежали?
— Взносы сдавать.
— А ребята где?
— У них стрельба зачетная.
— Зачем тогда просили перенести занятия? — Вопрос мой постепенно увяз в той особенной тишине, которая опускается на двух нравящихся друг другу людей, когда их насильно усаживают рядом. Так и молчали, не знаю сколько, а спугнула нас загадочная голова, появившаяся и сразу исчезнувшая за дверью.
В настороженно разворачивающемся действе мне было все труднее сдерживаться. Откусываемые кусочки счастья становились все больше и больше и подогревали голод еще сильнее. И хотелось наброситься, чтоб съесть все сразу.
Пуская папиросный дым в белую ночь под ее окнами, я лукавил с собой: мол, куда ты прешься, что может быть банальнее романа с ученицей. Но это были всего-навсего те холопские одежды, в которые кутался мой страх перед принцессой. Но и в холопстве не все однозначно. И в нем пробивался тоненький ручеек мысли, изъедающий душу противоборством желания счастья и осознанием его неохватности — а если в этой неожиданной истории есть какая-то закономерность? Ведь не появись у Ольги Старков, я уже давно отплясал бы свадьбу; не вывихни руку неизвестный мне стрелок, Астра осталась бы дома — Ветка рассказала, что все решилось буквально в последний день. И наконец, почему из всех ленинградских школ я попал именно в эту?
Разброд в мыслях мешал выбрать нужное действие, и я постепенно растворился в кружащем голову течении, забыв, что много сладкого — вредно.
Как-то на одной из переменок я отыскивал Таню Протасову, стенгазетного редактора, и близнецы Ваня-Витя Минаевы указали двумя руками на темный угол с колоннами — там она.
В укромном уголке, имеющемся в каждой приличной школе, несколько девиц хохотали довольно громко, несмотря на приглушаемые ладонями звуки. Барышни упражнялись в косметической науке.
— Это что за будуар здесь? — придержал я Таню, спешащую за колонны с картонным ящиком.
— А это мы к литературному диспуту готовимся. Со спектаклем и инсценировками из русской классики.
В искренности режиссерши я усомнился, как только увидел оборотившиеся ко мне раскрашенные лица. Мало девицы походили на красавиц девятнадцатого века. Да и на западных киноактрис тоже — скорее, на индейцев чинука в ожидании ритуальных жертвоприношений. В лукавом сиянии глаз я не сразу отгадал снегурочку, казавшуюся диковатой в росписях цветной краски. Глаза ее распахнулись широко, затем ударил сильный румянец, сбивая косметическую позолоту, и она, закрыв лицо, выбежала на черный ход.