— Знаешь, тебе действительно лучше уехать. В Кемь набирают «язычников» и географов.
— Вообще-то я историк.
— Да какая тебе разница с универовским дипломом? У них на всю республику три десятилетки.
— Думаешь, возьмут?
— Надо, Андрюха, чтоб взяли!
Вырабатывать диспозицию мы ушли в маленький «отвальный» закуток — дополнительную комнату, пожертвованную старшему Полтавцеву родным заводом. Ветка принялась выживать своего дядьку-инвалида, обосновавшегося в этом убежище.
— Сенька, дай людям пообщаться. Потом свои каракули будешь выводить.
Сенька, младший брат ее отца, на заграждениях под Райвола-Йока* потерял руку до локтя. На другой тоже не доставало одного пальца, но хлопец в меланхолию не впал, а наоборот — пошел учиться на бухгалтера, когда брат привез его из госпиталя. В каморке под лестницей он учился писать левой щепотью.
— Принес тебя леший, — заворчал Сенька, прибирая тетрадки.
— Не гунди. Видишь — дело у людей. Секретное. А ты под ногами со своими дебит-кредитами путаешься.
Сенька поднялся.
— Ты бы на ней, Андрюха, женился. Вон жопу какую отъела — лопнет скоро, — и, выходя, шлепнул Ветку по мягкому месту.
Из-за вечернего времени и обязательного семейного ужина до конца детали обговорить не удалось, и шептали мы это дело за столом о семи персон. Суровый глава семейства за едой предпочитал тишину, но, когда тетя Феня поставила кипящий самовар с маленьким чайничком, стало шумно, как в жестянке с пуговицами.
— Вы чего там шепчетесь? — улыбнулась тетя Феня. — Рассказал бы, Андрюш, как жили. Я не признала тебя сразу.
— Не признала Федора Егора, — заметил старший Полтавцев. — Годков пятнадцать минуло, как Антошка Саблин в Туркестан сорвался. А ты, Андрюха, стало быть учительствуешь?
— Учительствую, Тихон Игнатьич.
— Хорошее дело. Все полезней, чем клинком махать.
Был памятен тот вечер в семье рабочего-формовщика. Памятен простым теплом очага, честным хлебом и некоей старорежимностью, в семействе которого война оставила всего двух братьев да саму Ветку. Лишь в январе сорок второго мне удалось разыскать ее и отправить на Большую землю, выменяв на эваколист ургенчский самоцвет.
Казалось, все обговорили и расписали мы в тот вечер. И куда бумаги послать, и какие, и что говорить при случае. А случай подошел с такой глухой окраины, о которой я и думать забыл.
* Место тяжелых боев советско-финской войны (1939-1940).
На втором этаже бывшего сахарного завода, в пахнущей известью комнате, крутил шары в барабане судьбы лотерейщик по имени старший лейтенант Никифоров. По отчеству — начальник третьего отделения райвоенкомата.
Никифоров имел награду за Хасан, пах одеколоном из дорогих, а его сапоги сияли почище паркета в залах Эрмитажа. Дел у него было, без балды, по горло, но как-то ухитрялся старлей делать их все сразу, попутно кокетничая с военкоматскими барышнями. А мне он даже сесть не предложил, спросив, не поднимая головы от моего личного дела:
— Младший командир запаса Саблин?
— Да.
— Проходи медкомиссию, потом в комнату…
Когда я уже взялся за ручку двери, Никифоров вдруг «дал по тормозам».
— А ну, постой-ка. Тут написано, что у тебя диплом.
— Есть диплом. Университет.
— Вот и постой пока.
Начотдела закрутил черный диск и, глуша собеседника, заорал в телефон:
— Иван Мокеич, але! Але, Мокеич! Тут парень с корочкой. А? Человек с корочкой, говорю.
Борьба с техникой имела, видимо, старые корни, потому что трубка с силой была кинута на рычаг, а сам аппарат был обозван «сукой».
— Иван Моке-еич! Тягло-ов! Тяглов, ёб-т, зайди, — Никифоров ударил в стену.
Хлопнула дверь и старлей отдал меня в руки очумелому военному с бумагами.
— Мокеич, твой клиент.
Тяглов погрузился в личное дело «отделенного командира Саблина», изредка поглядывая на меня. В противоположность начотделу, капитан Тяглов абсолютно был чужд армейского шика и походил скорее на бухгалтера заготпункта. Низенький, с крупными залысинами большого лба, Мокеич даже ходил, как ревматик перед дождем. Папка с моими бумагами вызвала у него живой интерес в плане заключения ВВК. Капитан ушел в дальний угол и тихо обозвал меня симулянтом.
Я как в огонь попал. Ну, думаю, сидишь тут, морда канцелярская.
— Извините, не понял.
— Ах, не понял! — взорвался Тяглов. — Как от службы уклоняться, так вы все понятливые. А за жабры взяли — хвостом крутишь? Молчать!
— Не ори на меня, — сказал я скупо и зло. — Сам окопался в большом городе. Геморрой высиживаешь.