— Летчик вон тот — в фуражке, с глазами судьи. А птицы не могут жить в море.
— Да, не могут. Как и мертвые не могут ходить среди живых.
Лёвик придвинулся вплотную к кустам.
— Я жду папу.
— Папа не может прийти.
Лицо призрака задрожало, превратив глаза в глубокие чернильные кляксы.
— Не может сейчас, — повторил Костя, — он попросил нас передать это тебе.
— На вас такая же одежда, как и на папе, — фантом отпрянул, и на его лице снова появилась человеческая маска. — Он знает, что мне здесь нельзя?
— Да, тебе нельзя здесь быть.
— А почему «черным» можно, а мне нельзя?
— Ты знаешь, где «черные»?
— Они рядом.
— Рядом с тобой?
— Нет. Вообще рядом. Вокруг. В домах.
— В этом доме они есть?
— Нет. Они из «шести подъездов» приходят.
— Это высокий дом, рядом?
— Вы будете их прогонять? У них вход сюда скоро будет!
— Будем.
— Они плохие?
— Да.
— Как фашисты?
— Да, Левик.
Призрак исчез в кустах, оставив мягкое шевеление гибких прутьев и тихий звон невидимого колокольчика — дилинь… дилинь-динь…
Теперь ждать некогда. Теперь надо бежать в подвал. Теперь надо отыскать и закрыть «вход», о котором сказал призрак погибшего мальчика. Закрыть самыми толстыми «досками», какие придумаем. А лучше всего — взорвать энергофугасом, когда «окно» из враждебного мира только-только откроется.
Вставив конденсатор в ЭФ-1, рубчатый корпус которой был неотличим от обычной «лимонки», я скомандовал:
— Сарафанов, со мной. Волхов с Руисом. Двигаемся навстречу друг другу от торцов к середине — подвал здесь сквозной. Если в подземной части все нормально — дальше на чердак, а затем вниз по квартирам. Ходу!
На бегу я видел, как Василий и «танковый» мужик указывают на машину со «святой водой». Но ждать было совсем некогда; отмахнувшись, я вцепился в кирпичный уступ и скользнул в открытое оконце подвала.
Я пошел дальше не сразу. За последнее время появилось у меня стойкое отвращение ко всякого рода подпольям, чердакам, углам и чуланам, копящим темноту в своих пыльных карманах. Когда отстроим Ленинград после войны, он будет чистым и стеклянно-прозрачным, настоящим городом будущего. Это будет столица Мира, Счастья и Труда, город — победитель фашизма и прочей адской нечисти. И никакая чернь не поселится больше в его домах.
Ступени шли глубоко вниз, словно ко дну глубокой ямы, и РУНА светила ярко-алым, будто у гнезда чертей. Шедший следом Сарафанов поежился.
— Ну что?
— Ворот застегни, — сказал я и решительно полез в тартар.
Пять ступеней темноты, затем поворот, еще три. И РУНА потухла.
— Михей, атас! — голос порвался, но Сарафанову повторять не надо. Он отпрыгнул под лестницу, беря на мушку фронт, а я свой тэтэшник нацелил в потолок. Что-то упало на щеку. Мокрое. Соленое. От черт! Ладони взопрели — аж пот ручьем.
— Михей, у меня руки шалят.
Сарафанов пробрался через гнутые отводы парового отопления и спросил:
— Чувствуешь что-то?
Я помотал головой.
— Нет, ничего конкретного!
— Ну, тогда вперед потихоньку.
Через десяток шагов мы уперлись в кучу хлама, облитого вонючей жижей.
— Как думаешь, по нашей части? — спросил Михей, наматывая соплю из кучи на проволоку. — Воняет!
Меня даже смех взял, несмотря на мокрую от страха спину. Стоит человек, нюхает похожее на слизняк месиво и говорит, что ему, видите ли, воняет. Правда, Михей при всех своих плюсах не был искушен в тонкостях юмора и, чтобы не обидеть слишком прямого товарища, я отвернулся, сказав что-то нечленорадельное.
— Неизвестная субстанция, — подвел он итог, обходя белый студень.
Шли мы не в косой нахлест, как советовал Руис (рупь за сто, от охотников-иезуитов узнал, мракобес), и, видать, проскочила незаметной первая синяя зарница. Я уже был недалеко от проема в подвал следующей парадки, когда Михей крикнул, поворачиваясь назад:
— Смотри, старлей! — В жирной темноте что-то мигнуло фиолетом и рассыпалось маленькими искрами.
Синим цветет болотник, странное существо, приходящее в Город с теплыми ветрами. Когда наступает лето, этот рыхлый и, в общем-то, флегматичный ОРВЕР становится опасен. В темноте он едва отличим от кошки, поэтому не обращают на его присутствие должного внимания. А болотник выбирает себе жертву: одинокого человека — слабого или больного, — дожидается, пока тот уснет, и забирает жизненную силу. Организм представляет собой смесь млекопитающего, рептилии и насекомого. Единственное, что его выдает — свет в момент поглощения. И тут болотника лучше не трогать — маленький поганец может наброситься, и послесловие укушенного о мохнатом клубке с паучьими ногами отнесут к бреду при бешенстве. Еще нельзя встречаться с ним взглядом — можно провести недолгий остаток жизни в повсюду кажущемся фиолетовом тумане.