- Дай-ка мне.
Подозрительно спокойный участковый забрал меню, а мы навели стволы на людей, собравшихся во дворе.
Шибко занесло, видать, обличителя ленинградского партактива, если не заметил он патрулей и синюю фуражку НКВД. Тоже мне - парашютист-вредитель...
- Жульон, значит, повар не согрел?
Участковый помахал списком яств.
- Сам печатал?
Задержанный молчал.
- Значит, сам. Читай тогда, гад!
Лунин вытащил наган и агитатор, дрожа подбородком, захлюпал:
- На первое суп грибной фрикасе в качестве горячего блюда и салат из свежих овощей...
Участковый ударил его в живот. Я отвернулся. Хорошего в предстоящей сцене не было ничего, но и останавливать милиционера нельзя. Меня интересовал совершенно другой человек. Он находился в толпе и наверняка видел нас, однако сигнал дать не успел. Или успел, а напарник проглядел. В этом виде диверсий один говорит, а второй оценивает обстановку. Надо быстрей цеплять этого второго.
- Товарищ командир, мы агента живым не доведем, "милиция" с катушек едет!
Я оглянулся. Участковый действительно "ехал". После каждого названного блюда он бил револьвером так, что к началу десерта лицо худого превратилось непонятно во что. Да, зря он изобретал такой длинный список. Теперь "Алиготе", "запеканка творожная с изюмом" и прочие изыски возвращалась пинком в ребра или ударом нагана по голове.
Убьет или нет?
Но слабый, недоедающий Лунин таких сил не имел. Он очень быстро выдохся и, опершись на завиток фонарного столба, тяжело дышал, утирая мокрое лицо. Участкового бил озноб. Посмотрев невидяще перед собой, он поднял револьвер.
И пришибленный народ утих совсем. "Сейчас расстреляет хромого, - читалось на их лицах. - А с нами что будет? Отметка в милиции, допрос, подозрение в пособничестве - и поведут хмурые автоматчики прямо в Большой дом, где по слухам приговор выносит любой из старших следователей. Не зазвучит торжественное "суд идет", а хлопнет бумага по столу - и нет тебя "именем Советской Родины". И даже могилы у тебя нет, потому что, говорят, в подвале Литейного, 5 бросает трупы в адскую мельницу чекист-абиссинец".
* Жданов А.А. - советский государственный деятель, один из руководителей обороны Ленинграда.
Ничего, пусть прочувствуют! Если надавить хорошенько, второй агент полезет как вошь под керосином. Я крикнул:
- Все находящиеся задержаны для установления личности. Встать в один ряд лицом к стене. Все лицом к стене!
Выдернув из толпы дворника, заорал ему в лицо:
- Кто эти люди?! Зачем ты их собрал здесь?!
- Мин гепсе, - татарин завизжал, приседая. - Не собирал! Мы двор живем, все здесь одни!
Я толкнул его в кучку испуганных людей, продолжая нагонять страху:
- Продались, сволочи! Все продались!
Выбрав подходящий объект, почтенную даму, схватил ее за плечо.
- Ты! Ты помогаешь немцам!
Несчастная выбросила вперед ладони, закричав в ужасе:
- Я не фашист! Нет! Я им не помогаю!
- Ты здесь живешь?!
- Да! Я здесь живу! - Она так радостно закивала, будто прописка в этом доме рядила ее в белые одежды.
- Работаешь на немцев?! Отвечай. В глаза смотреть!
- Нет, нет, нет!!!
Продолжая орать, я двинул оружие вверх:
- Тогда кто? Говори! Кто чужой?! Говори быстро, где чужой. Расстреляю на месте!
Нельзя, конечно, так. Как жандарм царский. Это ведь наши люди, советские. А я им - фас, чужой! Раньше это называлось грехом, значит, еще один в личное дело. Ладно, пусть лучше эта баба вычесывает моток седых волос, чем давит коленями свои кишки. В прошлый раз диверсант - паренёк лет пятнадцати - швырнул гранату в маминой сумке и удрал. А сейчас все пока идет как по маслу. Ведут, вон, залетных.
Их четверо. Высокий старик в пальто, беленькая девушка, ребенок и очкарик с комсомольским значком. Все напуганы и потрепаны местными жителями. Сейчас надо держать подозреваемых под угрозой расправы местными, но толпу осаживать.
Визги и крики. Старик закрывает собой мальчика. Кто-то толкнул очкарика и тот упал. Девушка втянула голову в плечи. Прорвалась отчаянная женщина:
- Перестаньте! Постойте! Это же Василь Афанасич с внуком, отец инженерши из пятьдесят четвертой.
Так, двое отсеялись. Значит, девушка или очкарик? Моё тело покрыли тысячи невидимых усиков, жадно впитывающих страх блондинки:
- Лиходей, к стенке э т и х, по закону военного времени.
Показав на мужичонку-агитатора и очкарика, я незаметно дал ефрейтору знак повременить, а девушке предложил пройти для проверки документов.
В парадной ЖАКТа, пихнув сапогом в спину, я свалил блондинку на пол.
Когда она рухнула на лестницу, мысль о том, что это может быть невиновный человек, держалась в голове только одну секунду. Холодящая волна азарта накрыла сомнения легко, и остался во мне лишь охотник, напряженный до струнного звона. Я буквально костями пальцев, кожей, нутром, черт его знает чем, ощущал страх белобрысой.
"Она! Она!" - ликовал красный чертик в голове, и так сладко было смотреть в кривую морду, утыканную красными яблоками.
Я не мог оторваться от глаза с дрожащим зрачком от страха. Страха убийцы пойманного с ножом, страха вора укравшего то, что красть нельзя, страха того, кто знает, что в и н о в е н. Их много довелось перевидать - таких глаз, таких лиц, подернутых ужасом застигнутого, - и сознание быстро печатало неуловимые штрихи, отсекающие человека и с п у г а н н о г о от человека в и н о в н о г о.
Штрихи эти не доказательства. Если я взял не того, никто не будет слушать про интуицию. Может быть, второй агент вообще успел уйти, а безвинно пострадавшему не объяснить, что не было времени разбираться детально. Но нет у меня времени. Господи, не дай ошибиться!
Блондинка хватала воздух, как дурная рыба. Ударил я ее крепко, но больше нельзя, по крайней мере, до тех пор, пока не установится, что агент - она.
Я схватил жидкие волосы и резко дернул их к спине, запрокидывая ее голову максимально вверх. Заорал по-немецки:
- Wenn Sie Leben wollen nenne die Namen der Kommandeure!
По-немецки - это чтоб сильнее по психике. Конечно, ее не в фатерлянде рожали, но пусть боится.
- Эа-х-ммм-уу!
О! Говорить хочет! Наверное, испугалась, что за немку ее принял. Дура. Я отпустил волосы, иначе напряженные мышцы держали бы нижнюю челюсть, и прислушался к истеричному воплю.
- Я русская! Рус! Рюсс!
Тварь совсем обезумела. Да ей в сотни раз хуже русской быть сейчас!
- На фашистов работаешь, шлюха?! Отвечай! Убивала советских бойцов подлой рукой?! Отвечай, погань!
Не давая вражине открыть рот, я окунул ее в грязную кашицу, весьма кстати вонявшую под лестницей. Девка зашкребла руками, булькая придушенным воем, и попыталась освободиться.
- Говори правду!
Дав хлебнуть кислорода, я снова опрокинул ее голову.
- Будешь молчать, жизни лишу!
Подождав, когда она засосет вместе с воздухом дерьмо, я заорал:
- Убью, сволочь! - и выстрелил в пол возле ее ноги, чтобы пуля не зацепила, а только обожгла.
Затем упер ствол "ТТ" ей в глаз и посмотрел в другой. И увидел только зрачок. Огромный и судорожно пульсирующий. Он метался, дикий и черный, пытаясь ухватить и мое лицо, и пистолет, и еще что-то, видимое только ему. Это был взгляд существа, превращенного в скота. Мной превращенного. И если она сейчас не расколется, значит, я ошибся и придется отвечать.
- Именем Советской Родины, - голосу мне удалось придать звон холодной стали. - За измену и предательство, - щелкнул затвор, и белёсую прорвало, как гнилой нарыв: - Я скажу! Я никого не убивала! Никого! Он заставил меня!
Ствол упирался в переносицу, и так хотелось нажать на курок, так хотелось... Оттого и последнее "приговариваю тебя к расстрелу" звучало по-настоящему. А все задуманное поначалу как психодавление на "обьект" было чем-то переходящим в сомнение.