Зала, в которую бросил меня гранитный омут, была наполнена тишиной. Но тишиной осязаемой, создаваемой множеством находящихся здесь людей. Я понял, что это за место и удивился тому, что совсем не удивился.
Большинство присутствующих были в грязно-зеленой одежде, либо в черном с полосками. Они разместились вдоль анфилады, ведущей к двум ребристым шарам. Кое-где слышались голоса, но большинство сосредоточенно молчали, даже те, кто имел на рукавах звезды, в полутьме переливающие багрецом.
Серые тоже были здесь. Они теснились в своих дурацких кепках с длинными козырьками. Странно было видеть их на вытянутую руку от себя, но здешний владетель рисовал, бросая на холст всех: тех, кто рассказал о своей близкой смерти и тех, кто пять раз на дню смотрит на камень пустынного пророка; тех, кто ищет ответы в семи книгах и тех, кто ответ нашел и записал его на красном листе, лежащем в стеклянном кубе мессии. Кресты и звезды остались за внешним пределом, а здесь было то, что ты есть на самом деле и никакие, хоть золотые двухпудовые цепи с ладанками не станут лестницей в небо.
Многие из сидящих в зале уходили. Одни возвращались быстро, всего минуты через две-три, другие исчезали совсем. Пропадали, в основном, люди в пижамах и гипсовых повязках. Человека в летном реглане вели под руки двое. Точнее ― под руку, потому что второй руки не было. На ее месте шевелилась красная масса, дрожа лохмотьями и обрывками сухожилий. "У вас тоже вместо сердца пламенный мотор, Вадим", ― звенел далекий женский голос.
Неизвестно откуда взявшийся старик посмотрел на меня.
- Кто ты? И как твое имя? Если ты не услышал своего имени, то будешь отозван.
- Куда отозван? ― вспомнилась холодная бездна у края омута и я чуть не закричал. - Я из ледяного провала выскочил и теперь никуда не уйду!
- Из пустоты, говоришь, выбрался, ― старик казался удивленным, ― тогда в дальнем мире сильно нужна твоя сущность. Да. И неживые вещи остались при тебе, ― он задумчиво тронул бронзовую пуговку моей гимнастерки. ― Идущие к вратам оставляют все, что вратам не предназначено.
Я в сомнении ткнул в блестящий обруч на запястье старика.
- Это купрос, - последовал ответ. - Медь, благословение древних.
Почти все окружающие, действительно, не имели стальных или пластмассовых вещиц: часов, никелированных пряжек и прочего, созданного человеком в обход природы. Изредка проблескивала медяшка, либо нечто серебристо-золотое; торчали из ремней деревянные ручки ножей, да оставалась целой одежда.
Старик еще раз поднес ладонь к моему лбу, но вдруг испуганно одернулся.
- Твое время еще не пришло!
Полыхнуло огнем, стало трудно дышать, а через мгновение брызнуло каплями света в лицо и меня понесло вверх, совсем как тогда, в 41-м, из мелкого окопчика на берегу Даугавы. Только не было вокруг поющих осколков, и не падала сверху половина туловища противотанкового артиллериста Вербова, с красным хвостом позвоночника.
Госпиталь им. Осипова -1
Грюнберг
Все вокруг было завешено белым. Белым и чистым, вызывающим в памяти картинки с крахмальными простынями и запах глаженых наволочек. Значит, вчера была суббота, постирочный день, и сейчас мама гладит высохшее за ночь белье. Только вот запах. В нашей квартире лишь детский врач Маша иногда приносила его с работы.
Я заворочался, пытаясь угадать, кто возится у низкой тумбочки около двери, и на шум обернулась сестричка в белой повязке. В руках она держала ампулу, которую сразу же уронила, завидев мои шевеления.
- Тетя Катя! Тетя Катя! Больной очнулся!
Девушка убежала и привела тетю Катю. Ею почему-то оказался высокий чернявый мужик лет сорока, очевидно, доктор.
- Лев Борисович, я раствор готовила, как всегда десятипроцентный, - щебетала белая птичка, заглядывая снизу в лицо врачу. - А он ― бац! И на меня смотрит.
Доктор посветил мне в глаз блестящей штуковиной, а потом стал расплываться и исчез, оставив после себя один лишь голос.
- Трижды в день колоть. И капельницу...
Поправлялся я быстро. Вставать, правда, не разрешали, но можно было слушать радио, читать и разговаривать с персоналом. Вскоре пожаловал доктор Лев Борисович, оказавшийся начмедом госпиталя.
- Здравствуйте, больной. Как самочувствие?
- Ничего, вроде, только голова гудит.
- Тогда будем знакомиться. Кандидат медицины Грюнберг.
- Командир Красной Армии Саблин.
- Очень замечательно. Жалобы есть?
- Есть. Перестаньте колоть всякую дрянь, у меня от нее скоро зеленые черти будут на голове плясать. И еще я пить хочу все время.
Лев этот, так и вцепился, будто снимая взглядом кожу слой за слоем. Надо, пожалуй, говорить осторожно. Доктор-то он доктор, да вот каких наук? Если тех, что копаются в мозгах у квартирантов Фореля*, тогда лучше промолчать иной раз.
- Нехорошо как-то, знаете, товарищ доктор. Лучше морфий тыкайте.
- Зачем? У вас зависимость?
- Нет у меня зависимости. Только я не первый раз на койке валяюсь и знаю для чего такие бомбы вкалывают. У меня что, ожог? Или множественные осколочные?
- У вас, дружище, острый сердечный приступ и ничего более.
- Интересно. Никогда на "мотор" не жаловался.
- Ну... х... Когда-нибудь все в первый раз... Вы сами-то, как себя ощущаете. Не потерялись во времени и пространстве?
- Да нормально... Только...
- Только, что?
А палата сия не в пример обычным госпитальным. Там сиделку дозовись еще, а у этих торчит рядом, как дежурный "на тумбочке". Нет, здесь что-то не то, надо запускать "дурня", тем более, что Грюнберг всё время выспрашивает о моих приятелях из подвала.
* Одна из психиатрических больниц Ленинграда.
- Понимаете, в той заварухе темень была кругом и устали все. Я лично уже мало чего соображал ― три дня почти без сна. Тут еще молнии эти... Кругом все бегают, как идиоты, стрельба, суматоха. Взорвал, как приказывали, и сознание вон.
Я сгрузил эту чушь на Грюнберга, а он ничего, слушает. Вот только показался мне в его глазах огонек надежды на что-то. Показался и стал таять. Лев прослушал версию до конца, и сказал удручающе весело:
- Ну, вот и славно. Лежите, набирайте здоровья и сил, а если что припомните еще, прошу звать без стеснения.
- Я бы, если честно, и не вспоминал ничего.
Доктор обнадеживающе похлопал мою руку.
- И правильно. Мне самому такое было ― устал так, что рук не видно. Резал себе, потом хлоп, и уже на топчане в палатке. Оказывается, унесли. Заснул с ланцетом в руках. - Он еще раз утешил: - А вас мы быстренько подновим. Процедурки, режим, питание. Через неделю хоть в кино, хоть на выставку!
Утром следующего дня санитары вкатили в комнату сверкающий никелем шкаф. Его поставили возле кровати и сонный техник, щелкнув кнопками, безлико доложил кому-то невидимому: "все готово". После этого вытер суконкой приборное стекло и устроился рядом на стульчике налаживать рулоны бумаги. Медсестра, не та, что обычно, а другая, принялась хлопотать возле меня, закрепляя, где только можно, синие проводки. При этом она ласково уговаривала то "поднять ножку", то "опустить ручку", то немножко потерпеть, потому что будет "немножко холодно". Весьма походила эта мадам на хозяйку, задумавшую отравить беременную кошку. Наконец, молодуха убралась, невзначай зацепив меня грудями по животу.
Я лежал запутанный проводками, будто гусеница в коконе. Что теперь со мной будут делать? Электротерапия что ли? А если не рассчитают, или пойдет что не так? Госпиталь явно режимный ― спишут, как непредвиденные потери, и пропал безвестно. Ни письма отправить, ни лица родного увидать. Впрочем, лицо появилось. Хоть и знакомое, но вовсе не родное.
- Здравствуйте, Лев Борисович.
- Здравствуйте-здравствуйте, Саблин. Как самочувствие?
- Порядок! Можно выписывать.