Ребрышки она еще не успела зажарить, а только собиралась. Но не говорить же ему об этом, когда так поздно и голос у него такой усталый и печальный. Татьяна надеялась на то, что, пока муж будет добираться домой с другого конца города, все успеет изжариться, подогреться и вскипеть. Но…
Но Санечка вдруг сказал:
— Не нужно ничего, Татьяна. — Он крайне редко называл ее так, раза три-четыре за всю их совместную жизнь.
— Чего не нужно? — Она все же зевнула украдкой, прикрыв трубку ладошкой.
— Ни ребрышек не нужно, ничего. — Санечка тяжело и протяжно вздохнул и зашуршал чем-то оглушительно, а потом… — Я ушел, Татьяна.
— Куда ушел? — Очередной зевок был не за горами, и она с силой стиснула зубы, пропустив весь трагизм момента мимо ушей. — Саня, хватит уже, собирайся домой. Ирка где-то мотается, не звонит, одиннадцатый час уже! Сил мне с вами нет никаких…
— За Иришку не беспокойся, она у меня, — проговорил ее муж сдавленным, не похожим на свой собственный, голосом.
— У тебя где?! На работе?! — Татьяна мгновенно всполошилась.
Контора мужа располагалась на самой окраине. Подступом к ней служил огромный пустырь, засаженный чахлой растительностью. Там и днем-то было жутковато, а уж ночью…
— Нет, она у меня.., дома, — совсем грустно закончил Санечка.
— Что-то я не пойму! — Татьяна вдруг разозлилась и с силой пнула крохотную мягкую табуреточку, на которой в детстве сиживала дочь перед телевизором. — Дома где?! У кого?! Что ты лопочешь, муж мой!!!
Последовал очередной вздох, шелест, и Санечка в три приема, без долгих пауз, отпущенных на переживания, обрисовал жене ее теперешнее положение.
— Ты теперь холостая женщина, Татьяна, — пояснил он для начала. — Я с тобой развожусь, — проговорил он потом. — Мы ушли из дома вместе с Иришкой. Она будет жить со мной. Мы так решили. Прости… — Это он произнес в финале и тут же бросил трубку.
Какое-то время Татьяна ошарашенно разглядывала телефонный аппарат, потом аккуратненько пристроила трубку на место, а потом с ней случилась истерика.
Она орала так страшно и так долго, что соседи вызвали милицию. Милиция приехала и вызвала «Скорую», а медики уже взяли на себя обязательство вызвать Светку.
Светка примчалась быстро, благо жила через дом от нее. Примчалась почти голышом, успев только накинуть кожаную куртку очередного своего ухажера прямо на пижаму. Примчалась, обнялась с несчастной подругой и проплакала вместе с ней до утра, а потом возилась с ней еще полгода. То психологов подсовывала знакомых, то гомеопатов, то гадалок. То просто вытаскивала куда-нибудь на отдых, обвешивая подругу холостяками, будто рождественскую елку игрушками.
Ничего не помогало.
Татьяна продолжала страдать, плакать и каяться.
— Я была плохой женой и матерью, — сипела она, сидя в слезах в углу дивана в Светкиной гостиной. — Я ничего не сделала, чтобы сделать их счастливыми… Я вон даже завтрак им не готовила… И сахар… Светка, я не насыпала ему сахар в сахарницу по утрам, представляешь!!!
От жалости к ней Светка слегла с сердечным приступом в больницу, и Татьяне пришлось на какое-то время приглушить свою боль и заняться подругой. Потом ей вдруг предложили место заместителя генерального в их строительной компании, и пошло-поехало. Татьяна понеслась по жизни галопом, не замечая прожитых дней, одиноких выходных и почти не замечая пустого дома. И если бы не эти фотографии на стене, то все было бы ничего.
Только эти картины их прежнего семейного счастья жутко все портили. Да еще нечаянная встреча двухмесячной давности, — после которой ее жизнь снова резко дала по тормозам, и Татьяна опять принялась жутко переживать. Дни вдруг стали длинными-предлинными, пустыми-препустыми и такими промозгло-холодными, что изо всех сил хотелось, чтобы поскорее наступил вечер и можно было залезть под теплое одеяло и уснуть, и забыться…
«Забудешься тут, — со злостью подумала Татьяна, запахивая халат. — Забудешься, как же, когда эта до невозможности неблагополучная женщина орет, не унимаясь».
Отдернув штору, Татьяна щелкнула дверным шпингалетом и, зябко съежившись, вышла на балкон.
Ночное сентябрьское небо распласталось над миром огромным решетом, просеивая неясно мигающий звездный свет. Татьяна снова воровато опустила взгляд на балконные перила и в который раз за сегодняшний вечер тяжело и протяжно вздохнула.
Со звездами тоже была просто беда. С ними, этими сентябрьскими звездами, было связано рождение Иришки, и ночные прогулки с ней, ревущей, по городу, и жадные поцелуи под тополем во дворе, когда дочка наконец-то засыпала, и мечты, мечты, мечты…
— Сволочи!!! Наглые, бесстыжие сволочи!!! — заходилась внизу под балконами Надежда Ивановна. — Награбили денег-то, накупили машин и ставят их где попало, чтобы вы сдохли, скоты!!!
Татьяна струхнула. Точно, ее «Мазда» в неположенном месте стоит. Вот ведь беда…
Она подошла к перилам и, ухватившись за них обеими руками, свесилась вниз. С четвертого этажа ей было отлично видно, что происходило там, внизу. Многие годы жильцы бились за то, чтобы их двор был уютным и ухоженным, что подразумевало под собой и асфальт вместо крупной щебенки, и чернозем для газонов, и качели, и освещение в ночное время суток. Приходилось обивать пороги, писать жалобы, создавать рабочие комиссии. Но оно того стоило. И тротуары у них имелись, и бордюрный камень каждую весну белился, и парковочная стоянка подметалась, и все четыре фонарных столба дружно освещали бетонный колодец их двора.
Горел свет и сейчас. И в этом свете металась тучная Надежда Ивановна, пытаясь изгнать из-под своих окон легковую машину. Металась и сквернословила. Любимый байковый халат Надежды Ивановны, который Татьяна помнила столько, сколько жила здесь, и который был таким же неотъемлемым атрибутом их двора, как и четыре фонарных столба, вопреки обыкновению, не был застегнут. Его полы развевались, подобно флагу флибустьерского корабля, выставляя на всеобщее обозрение белую ночную рубашку. Конфуз… — Убирайтесь, мрази!!! — заходилась бедная женщина и снова и снова наскакивала на автомобиль. — Убирайтесь, или я милицию вызову!!!
Тут водительская дверь открылась, и оттуда наружу выбрался мужчина. Был он высоким, абсолютно лысым и одет во все черное. Черный свитер, черные штаны, черные ботинки, а носки белые. Эти носки почему-то бросились Татьяне в глаза. То ли они резко контрастировали с черным туалетом своего обладателя, то ли отлично сочетались по цвету с ночной сорочкой Надежды Ивановны, но их Татьяна запомнила отчетливо.
— Заткнись, мамаша, достала уже! — достаточно громко проговорил мужчина и подошел к Надежде Ивановне почти вплотную. — Чего тебе надо, я не понял?!
— Убирайтесь! — взвизгнула Надежда Ивановна и попятилась, ухватившись за сердце. — Я сейчас милицию вызову!
— Я сам себе милиция, дура! — слегка повысив голос, ответил он ей и достал что-то из заднего кармана брюк. — На, гляди! Нет, ну надо, а?! Кто бы мог подумать, что мне придется это делать!..
Надежда Ивановна выдернула у мужчины из рук не видимый Татьяне предмет и начала его внимательно рассматривать.
Наверное, это было удостоверение соответствующих служб, потому как Надежда Ивановна заметно сникла. Она вернула документ владельцу, обошла несколько раз вокруг машины и, повернувшись к малому в черной одежде и белых носках, снова взвилась:
— А где это видано, чтобы милиция на таких машинах ездила, да еще без формы, да в такое то время… Врешь ты, аферист!!!
И вот тут этот аферист ухватил Надежду Ивановну под пухлую руку и достаточно грубо потащил в подъезд.
— Чтоб ты сдох, гадина!!! — снова завизжала Надежда Ивановна, но вскоре ее голос стих за подъездной дверью, бешеный стук которой гулким эхом проскакал от первого до восьмого этажа.