Давид опустил тело своей покойной супруги на пол, и с любовью закрытые её карие глаза.
— Спи спокойно любимая, ты будешь отомщена…
Рука отчима легла на его плечо, Громов старший молвил:
— Пора уходить… Она хотела бы, чтобы ты жил дальше…
— Пойдёмте, только куда?
— Есть у меня одна мыслишка. Давай-ка я тебя для начала осмотрю. Нифига себе! Огнестрельное! Так-так, дайка глянуть.
Разорвав штанину, Александр Семёныч внимательно осмотрел рану и сделал вывод, что пуля пошла на вылет.
— Пуля на вылет. Ничего жить будешь. Сейчас мы тебя перебинтуем… Так… Попробуй теперь на ногу стать. Сможешь?
Давид без особых усилий поднялся на ноги. Рана до этого не болевшая, по всей видимости из-за большого содержания в крови адреналина, начала тянуть и ныть.
— Встал, вот и хорошо. Я уже боялся, что тебя тащить придётся. Ты вот что, забери одежду этого жмура — она тебе пригодится.
Только сейчас герой заметил, что в комнате лежало ещё одно бездыханное тело, того самого амбала охранника. Охранник сидел, прислонившись спиной к стене, и все бы нечего, если бы не вываленный язык и следы от струны на шее. Семёныч тоже был переодет в форму дружинника, что сначала Давид не заметил.
Поступивши так как ему приказал отчим, герой переоделся в форму своего тюремщика и, опираясь на дружески подставленное плечо, поплёлся к выходу.
В убежище жизнь шла своим чередом. Люди просыпались в своих комнатах, в столовой ели курятину с гречкой, спешили на работу, сдавали смену и снова шли спать или есть. Жизнь в Юпитере, как и было выше упомянуто, текла своим чередом, своим однообразным, бесцветным чередом. Иногда в зале проводились работы или душещипательные собрания хоть как-то разбавлявшие томящее постоянство.
Из жизни Юпитера разительно выбивались двое человек. Оба были одеты в форму дружинников, но ими не являлись. Оба вели себя странно, если не сказать подозрительно. Козырьки их фуражек были натянуты на голову так, что скрывали за собой половину лица. Передвигались только по пустым коридорам. И когда они проходили мимо компании мальчиков подростков, и один из юнцов выругался нецензурной лексикой, они даже не сделали ему замечание. Нет, эти двое явно не вписывались в жизнь убежища.
Сначала Давид не мог свыкнуться с мыслью, что он теперь вне закона, и форма дружинника доставляли ему массу неудобств. Казалось будто все люди его в чём-то подозревают. Он ежечасно оборачивался и не найдя взгляда, который так прожигал его спину успокаивался. Но через минуту, другую все повторялось снова, и снова. Чувство слежки стало для него настолько невыносимым, что это заметил Семёныч.
— Не крутись, ты привлекаешь лишнее внимание, у меня все под контролем.
— Семёныч, ты хотя бы можешь мне сказать куда мы идём? Может я что и подскажу дельное.
— Нам сейчас прямая дорога в церковный зал собраний. Лишь бы поспеть, без нас не должны начать…
— Что начать? Я не понимаю, что происходит? А хотя мне всё одно… Меня впутали в какой-то заговор без моего ведома, и они ответят мне за Настю! Я лично распотрошу этого ублюдочного святошу!
— Не время, Давидик, горячку пороть. Мы должны действовать крайне хладнокровно и расчётливо. У меня есть план, в который я тебя пока не могу посвятить, просто доверься мне. Если что-то пойдёт не так, много хороших людей поляжет. Будем пытаться всё провернуть без кровопролития. Так что пока держи себя в руках. Время для мести ещё придёт.
Как ни волновался Громов старший, но в зал собраний они успели вовремя. В окружении дружины, вооружённых против обычного до зубов огнестрельным оружием. С небольшой самодельной трибуны, гневно потрясая в воздухе своим маленьким кулачком, произносил речь сам отец Павел. Его ораторский голос эхом отражался от стен зала. Как могло бы показаться наблюдательному слушателю, отец Павел был чем-то взволнован, а очень храбрые наблюдатели могли бы ещё заметить, как взгляд оратора лихорадочно метался из стороны в сторону, в руке он сжимал платок, которым то и дело вытирал пот, обильно выступавший на его сальном лице. Всё это и многое другое указывало на то, что человек был чем-то явно встревожен, если не испуган. Но этого никто не заметил, люди стояли, склонивши голову, и внимали каждому слову, принимали для себя, они впитывали жадно каждый звук, как губка впитывает воду: