— Платят! — буркнул водитель, выворачивая машину из гулкого городского колодца.
Ехали долго. Крис успел задремать, подложив руку под округлый подбородок.
— На месте, — сказал водитель и впустил в машину ледяной ночной воздух.
Крис вышел из машины и хлопнул дверцей. В небе легонько вьюжило.
Подъезд, этаж, квартира… Об этом Крис даже не задумывался. Шел себе и шел, ровным мягким шагом, шел по дорожкам, лестницам, сквозь двери.
Миновал последнюю. На стенах смутно виднелись оборванные плакаты с разрисованными матовыми лицами. На полках громоздились журналы вперемежку с книгами — Купер, Лондон, Стругацкие… В углу тихо потрескивал остывающий монитор, а на столе — диски, таблетки, пепельница, скрепки, разбитые рамки, клочки, смятая футболка, кусок провода…
Крис снял куртку, аккуратно положил ее на покосившееся старое кресло. Под креслом тускло поблескивали гантели.
— Брат, — позвал он.
Парень, лежащий на узком диванчике, отнял руку от лица и открыл темные ночные глаза.
— Тише, — шепотом сказал Крис, мягко ловя его кисть. — Не надо крестов.
— Ты умер, — спокойно сказал Брат, высвобождая руку. — Я тебя видел. Ранка на щеке… Синяя.
— Глупость, — сказал Крис и присел рядом. — Я и не так бился. Забыл? И ничего — живой же остался.
Парень тоже сел. Закрыл глаза.
— Ты не умеешь врать… даже сейчас не научился. Помнишь, про котенка врал? Матери сказал, что нашел его возле мертвой кошки, думал, что она сжалится, а она тебе сказала, что он тогда точно чумкой больной и выкинула.
— Но мы его потом вырастили, — напомнил Крис. — На чердаке держали и носили туда молоко тайком.
— А он пищал, и соседи все равно нашли.
— Пошли на рынок и продали его там за сотню какому-то старичку.
— А ты только ему согласился продать, сказал — глаза добрые… Дима-Димка, прости меня…
— Я и не обижался, — сказал Крис.
— Я к тебе привязался так, что страшно стало…
— Все ты правильно сделал, — проговорил Крис, отходя к окну.
— Бросил… больного… одного.
Мерцающие снежинки легонько терлись о стекло. Позади лились чужие слезы.
— Брат, — твердо сказал Крис. — Мне от твоих слез и вины больно. Ты меня держишь. Отпусти. Последняя мысль не умирает.
— Лучше бы ты меня проклял.
— Не судите… — сказал Крис.
— Дима. А ведь это не ты.
Крис развернулся, улыбнулся. Тоненький хрупкий мальчишка стоял перед Братом.
— Попросили, — одними губами выговорил Крис.
— Передай привет, — сказал Брат. — Пусть успокоится.
— Не судите… — повторил Крис, садясь в машину.
Водитель покосился на него в зеркало заднего вида, завел двигатель.
— Чего такой злой? — спросил он.
— Разгадал, — задумчиво произнес Крис. — И вроде — слабость человеческая, мякоть, чернота вокруг косточки, но понял…
— Погодка-то, — поморщился водитель. — Слякоть.
— Потеплело.
Молча миновали развязку, поднимая волны грязной воды и крошева, ряды неоживших еще магазинов, желтую станцию метро…
— Не сообразил бы, — хлопнул себя по коленям Крис. — Не разобрался бы, кто к нему пришел, спутал бы… И все.
Водитель предпочел промолчать.
Так было всегда, сколько он себя помнил. Звонил телефон. Где-то в черноте ночной прихожей звонил телефон.
По утрам Крис пытался заниматься уборкой. Бродил по квартире с замшевой тряпочкой и стирал пепел с подсвечников, зеркал и картин. Отводил в сторону паутинные занавеси и подвязывал розовыми ленточками от конфетных коробок. Перебирал пуговицы, собранные в банке из-под мармелада. Раскладывал на столе стеклянные бусы и обмахивал метелочкой фарфоровых кошек и пастушек. Старую скрипучую раскладушку сгибал в три четвертины и ставил к стенке. Раскладушка кряхтела, но поддавалась. С нее сыпались пружины.
Негритенок спал на диване, залакированный черным густым лаком. Крис проходился метелочкой и по его худой спинке. Менял свечи, собирая огарки в замшевый мешочек. Ставил новые, соблюдая порядок цветов: черную через белую. Венчальные свечи и бумажные венки сгребал в угол.
Чище не становилось. Отовсюду сыпались новогодние измятые звезды, старые альбомы, открытки, рваные перчатки, пропахшие духами, фетровые шляпы с голубиными перьями…
Крис откладывал тряпочку и метелку. Ничего не поделаешь… Садился у окна, заварив себе в лазурной огромной кружке желтый китайский чай. На подоконнике жил своей жизнью игрушечный деревянный домик, окруженный хрупким заборчиком. За заборчиком зеленели крошечные капустные кочаны, качался подсолнечник.
Хозяин домика, солдатик в красно-синей форме царских полков, иногда выходил на крылечко выкурить трубочку и поболтать о том о сем.
— Штык, — уважительно говорил он. — В грудак тыкать не резон. Тыкнешь — и застрял в ребрищах. Их у человека цельный частокол. Куда ни тыкни — ребрище! А вытянуть как? Как назад штык-то? Сапогом в пузо и тянешь… Человек костьми смерть свою хватает и ужо не отпускает…
— А куда тыкать? — спрашивал Крис, прихлебывая чай и наблюдая за кипучей жизнью школьного двора. Его окна выходили как раз на школьный стадион, и яркие курточки, шапочки и варежки не переводились.
— В пузо тоже не резон, — глубокомысленно говорил солдатик. — Умеючи надо. А то с разбегу — и в хребет. Тянешь назад, тянешь… Зазубренный штык — вот это дело. В кишки и с ними наружу обратно, и никаких тебе… фестивалей.
Солдатик выговаривал новое слово, качал головой, словно удивляясь собственной грамотности, и заводил новую речь.
— Вот ты кто? Немчура?
— Норвежец. — Крис протягивал солдатику сигарету. Солдатик тут же молодцевато взрезал белую тонкую бумагу ножичком и пересыпал табак в свой кисет.
— Один хрен — вражина, — солдатик задумчиво сплевывал. — Ты это… малинки мне достань. В чаек.
— Достану, — обещал Крис и сползал с подоконника.
По утрам приходила почта. Старушка, разносившая посылки, сурово поджимала губы в бесцветную нитку. Крис расписывался на бланке своим ровным уверенным почерком. Старушка вздыхала.
— Нечистое мое горюшко… Все один, да один… Иди погуляй-то! Погода какая!
— Погуляю, — обещал Крис и утаскивал посылку в комнату.
На шорох разрываемой обертки просыпался негритенок, подбирался ближе, блестя белками, корчил рожи.
Крис аккуратно вытаскивал мелкие частые гвоздики, откладывал крышку в сторону…
Оплата была разной. За вызов по делу Димы-Димки расплатились стеклянным графином.
Крис повертел в руках тяжеленную пробку, осмотрел графин. Пыльный, пожелтевший, увесистый. Он отлично уместился на одной из этажерок. Крис подышал на стекло, протер тряпочкой, и оно заиграло лиловыми и золотыми бликами. Негритенок в углу сосредоточенно приматывал пробку к ботиночному шнурку.
Завязал узелок, повесил пробку на шею и оскалился.
Дальше день покатился как обычно. Отзвенел за окном последний школьный звонок, утихли смех и крики. Крис нашел в сундучке под кроватью темную, как рубин, банку с малиновым вареньем и угостил солдатика. Побродил по комнатам, трогая и переставляя разные вещи.
В три часа дня в окно стукнул голубь. Крис открыл форточку, впустил его, и голубь взгромоздился на свое обычное место на маленьком постаментике, вытянулся и оброс гипсом.
В шесть часов в дверь настойчиво позвонили. Крис отложил в сторону засаленные карты Таро, шикнул, обрывая их веселые сплетни.
За дверью стояла зарозовленная морозом девушка с блестящими черными глазами, сияющими из-под пушистой челки. Белая шапочка сидела у девушки на затылке, две толстые косы спускались на дутую серебристую курточку.
— Простите! — звонко сказала девушка. — Вы знаете, что в нашем городе скоро выборы на должность мэра? Я провожу опрос по поводу предстоящих выборов. Уделите мне пару минут?
Она вдруг погасила улыбку, вглядевшись в лицо Криса, потом озадаченно потерла лоб полосатой перчаткой.
— А вы совершеннолетний? А дома взрослые есть?
— Совершеннолетний, — сказал Крис. — Только вот в выборах этих ничего не понимаю.