Татьяна ледяными руками отгладила парадное белое платьице и зеленые шелковые ленты. Валерка хмуро молчал с похмелья, выпросил денег и пошел поминать.
— Настя, значит… — Крис отложил в сторону исписанный только ему одному понятными знаками лист. Лист приютился у детских коленок, тощих, без ямочек.
— А что ты хочешь, Настя?
— К маме, — выдохнула трубка. — Приведи мне маму. Только хорошо попроси, пожалуйста.
— А просить-то и не придется… — ответил Крис.
— Только не ругай ее…
— Не судите… — Крис поднялся.
В глубине зеркала мелькнула маленькая фигурка в белом платьице. Негритенок задул свечи.
Такси поджидало внизу. За рулем на этот раз черноглазая серьезная девушка в форменной фуражке, нахлобученной на уши. Покосилась.
— Печку включить?
— Да зачем…
— Зима, — сказала девушка. — А ты весь нараспашку.
Крис не ответил, прижался детской любопытной мордашкой к ледяному стеклу. Только на мир смотрел все еще своими глазами — темными, немигающими. Смотрел на уходящий вдаль город, на бока проносящихся мимо машин, на бесконечные дороги и сотни столбов, на указатели и знаки, поля и черные горбушки лесов…
И только перед указателем с надписью «Марьяновка» прикрыл усталые веки и распахнул другие глаза — васильковые, чистые.
Девушка повела машину дальше, старательно объезжая кочки и ухабы. Погасила фары перед зеленым спящим домиком. Возле дома росли две пушистые елочки и стояла покосившаяся лавка.
Девушка закурила.
— Иди.
В сенях пахло чем-то особенным — чабрецом и шалфеем. Половицы скрипели. Сплетенные из лоскуточков коврики сбились. Тикали тяжелые ходики с разбитым циферблатом, на столе стыла крынка молока, обернутая газетной бумагой. Под образами сидела пышноволосая кукла с разрисованным лицом.
Крис остановился перед куклой. Повеяло древним, незабываемым, языческим… Знакомым.
А потом отвел рукой шторки, ведущие в спальню, и остановился в дверном проеме.
Татьяна проснулась — под бок толкнуло теплое, родное. Сердце зашлось радостью — Настя забирается погреться. Каждую зимнюю ночь она подбирала длинную ночную рубашонку, просовывала полы между ножек, и таким щеночком, с куцым рубашечным хвостиком, забиралась под руку.
— Настя, — позвала Татьяна, приподнимаясь. Да вот же она! Стоит в дверях. Только не в ночной рубашке, а в белом отглаженном платьице, перехваченном шелковыми зелеными лентами. Стоит и молчит.
Татьяна подняла руку — перекреститься, но вдруг все поняла и уронила руку обратно на ватное одеяло. Настя улыбнулась и исчезла в темноте коридора. Только мелькнуло белое праздничное платье.
Когда Татьяна выбралась на кухню, когда отсыпала себе решительно и щедро горсти таблеток — матери-сердечницы, отца-диабетика, снотворное от Ольги Докторши… Когда лила в ковшик водку мужа-Валерки и глотала все это горстями, Криса в доме уже не было.
Он подошел к машине, обернулся и посмотрел на зеленый домик.
Девушка-водитель выкинула на снег дотлевший окурок и процедила:
— Я б ей, суке, устроила свадебные гулянки…
— Не судите… — сказал Крис, забрался в машину и сонно запрокинул голову.
А потом случилось странное. Телефон зазвонил днем. Крис от неожиданности уронил на пол любимую кружку, желтую, с китайскими нежными цветами. Кружка разбилась вдребезги, на полу образовалось чайное озерцо, в котором плавали узорные ветви.
Из коридора выглянул негритенок и застыл в нерешительности, сжимая в черной ручонке незажженную свечу.
— Не надо, — сказал Крис. — Или… подожди.
Телефон звонил все настойчивее. Трубка трещала и подпрыгивала.
— Подожди, — повторил Крис, примериваясь к этой непонятной ему дневной трубке. — Может, и понадобятся…
Негритенок его уже не слушал. Он гонял по полу разлитый чай.
— Алло, — осторожно сказал Крис трубке.
Сквозь трамвайный гул прорезался нетерпеливый голос.
— Послушай меня! Это очень важно! Я должен сказать…
— Ты ошибся… — сказал Крис, но трубка уже молчала, и далекий трамвайный грохот утих, а в комнате вдруг стало холодно. Так холодно, что зеркало покрылось морозным узором, а негритенок посерел и обмяк.
Крис поднял его жесткое тельце и отнес на кровать. Укутал в шерстяной плед, не обращая внимания на облачка пара, в которые превращалось дыхание. И на свои разом посиневшие пальцы внимания тоже не обратил — думал.
Обдумывал то, что случилось. Мертвые не звонили днем — это было правило, которое Крис сам же и установил, когда ушел из родного города и создавал свою службу доверия.
На подоконнике задвигалась маленькая фигурка. Солдатик с сожалением бродил между аккуратными грядками.
— Померзнет к черту капуста… — сказал он и сплюнул, махнув рукой. — Эх… Ты чего сидишь, немчура? Испугался?
— Нет, — ответил Крис. — Но я не думаю, что стоит вмешиваться. Если это и ошибка, то… — Крис умолк. В голове все-таки не очень укладывалось.
— А капуста моя? — сурово спросил солдатик. — Нехай помирает?
Крис посмотрел на подоконник.
— Через час все закончится. Правила есть правила. Человек, соприкоснувшийся с Запредельем при жизни, уничтожается констрикторами. Они работают быстро.
Солдатик молча смотрел на кочаны.
Тогда Крис решился. Протер зеркало рукавом, поставил над владениями солдатика оранжевый абажур с золотыми кистями, надел куртку и вышел.
Транспорта на этот раз не было. Крису пришлось самому выбирать маршрут и платить за проезд, используя смешные смятые бумажки, которых в шкафу у него давно набрался целый чемодан. Чемодан был старым, оклеенным изнутри обоями, потертым и рыжим. О нем Крис вспоминал с удовольствием — хорошая полезная вещь.
По улицам гулял северный ветер. Резкий, пронизывающий, он забирался даже в подземные переходы и пасовал только перед душным и людным метро.
В метро Крис внимательно изучил карту, установил маршрут и даже успел посчитать время. Карта Крису понравилась — разноцветная, с блестящей поверхностью. Может, в награду за какое-нибудь задание ему и достанется такая же, но пока ничего похожего не попадалось.
Он с интересом рассматривал людей — их было очень много и все разные, с разными глазами, разного цвета волосами и в разной одежде. Присматривался, неосознанно копируя что-то, что-то перенимая, и из метро вышел уже не самим собой, а подростком в яркой оранжевой куртке, толстом длинном шарфе, трижды обмотанном вокруг шеи, яркой шапочке и непромокаемых зимних кроссовках. Стало теплее и веселее. Северный ветер не пугал и не мешал Крису — он указывал ему дорогу, и Крис шел, поглядывая на свое отражение в витринах многочисленных магазинов.
Довольно скоро он заметил и констриктора. Тот шел по другой стороне улицы, засунув руки глубоко в карманы. У него были костистые плечи, черная взъерошенная голова сидела в глубоком капюшоне. Шел он медленно, нога за ногу — видимо, тоже хорошо просчитал время и не нашел причин торопиться. Он не замечал Криса, или просто не обращал на него внимания — в конце концов, кто мог вмешаться в его планы?
Крис поглядывал на него и думал о том, что, может, нужно вернуться домой и точка. Какое ему дело до паренька, который фатально ошибся номером? В том, что это была именно ошибка, Крис сомневаться не хотел.
Выбрал же — не влезать, не судить. Никогда больше не судить и не заниматься человеческими делами вплотную — плавали, знаем. Людей лучше пускать на самотек — они сами решают, что им нужно, а что нет, сами возьмут в руки оружие, и сами же падут на колени в молитве тогда, когда оружие потеряет силу.
Сами закроют глаза, когда не захотят видеть, как кто-то умирает, и сами кинутся на помощь, когда поймут, что равнодушие их не спасет.
А если они не смогут что-то сделать сами, то и помогать им бессмысленно, в этом Крис тоже давно убедился. Убедился и первым ушел из умирающего города, горящего на солнце красной и золотой черепицей. В городе тогда еще звенела музыка и шумели прохладные фонтаны, но уже скопилась паутина по углам праздничных зал, а на пирах подавали вино, пахнущее уксусом. Многие делали вид, будто ничего не случилось, и продолжали делить между собой золотые яблоки, а Крис ушел. Ушел, впервые закрыв глаза на перекрестке, где стоял камень, на котором каждый мог увидеть дату своей смерти.