И все?
Ого!.. Юрка тоже думал сначала, что все.
А тут как раз из-под тети Вериного сарая на траву вышла ежикова мама, а за ней три маленьких ежонка. По большущему для них, по настоящему ромашковому лесу они — один за другим, а мама впереди — пробираются к желтому кувшинному черепку, в котором молоко. И молоко такое вкусное, такое парное, что у Юрки прямо язык зачесался. Сейчас вот, сейчас будут лакать!
А Юрка будет смотреть.
«Ну, ну, скорей! Скорей!» — наклоняется он над ними, подойдя ближе.
И ежиха сворачивается в клубок. А вслед за ней сворачиваются клубочком и малыши.
«Ну что ж, я подожду», — думает Юрка и укладывается в теплых от солнца, душистых ромашках.
Подпер щеки загорелыми кулачками и молчит, ждет.
Как это хорошо, что Шарик дремлет в будке и ничего не видит! А то поднял бы лай и напугал бы ежиков. Хорошо, что и Базыля тут нет, а то он вылакал бы молоко. Хорошо, что никого здесь пока нет, что так тихо, светло. Они вот-вот развернутся. Ежикова мама чуть раскроет свой очень колючий клубок, глянет сквозь щелочку и увидит, что это всего лишь мальчик Юрка лежит. А ведь он только хочет посмотреть…
«Идите, идите, — думает Юрка, — не бойтесь, тут же никого нет…»
Но вдруг раздается Ирочкин голос:
«Юрка-а! Иди, свиней погоним! Юрочка-а!..»
Он хочет отмахнуться от нее, но что-то сильное-сильное, теплое-теплое обнимает его — и никак не махнешь. Он хочет крикнуть: «Ну тебя, гони одна!» Он делает усилие, и крик вылетает из его горла, но уже не там…
Это мама обнимает его, говорит:
— Юрка, Юрочка, вставай! Ты что это сегодня так заспался?
А он кричит:
— Сама гони своих свиней! Сама!
— Сама погонит, — смеется мама. — Ишь разошелся…
И Юрка просыпается окончательно.
— Надо завтракать идти, сынок. Все уже давно пошли. А мы с тобой опаздываем.
Умытого, одетого, но все еще хмурого Юрку за ручку ведут в столовую. Там с него бесцеремонно снимают тюбетейку, усаживают за стол и начинают кормить.
Тетя Полина Ивановна, которая называется сестра-хозяйка, сперва то идет, то останавливается у других столов, а потом подходит к ним.
— Доброе утро, — говорит она. — Ну, а отчего это мы такие грустненькие? Как мы спали?.. В этом заезде, видите ли, почти нет детей. Вот только ваш да профессора Маркова, Александра Павловича, Вова. Но Вовочка, видите ли, заболел ангиной и пока на постельном режиме. А так бы они играли вместе. Вовочка тоже, как Юра, очень приличный мальчик…
Тетя сестра-хозяйка и сама очень приличная. В чистеньком, хрустящем халате, полная, ходит, точно плывет, и говорит так ласково, так ровно.
И все тут такое приличное: пальмы в кадках, столы под белоснежными крахмальными скатертями, дяди и тети, которые здороваются по пять раз на день. И мама не кричит на Юрку, как дома, а только всё шепчет потихоньку, прилично:
— Ешь! Боже мой, да ешь ты!..
И вот в то утро все там, конечно, очень удивились, когда такой милый и тихий мальчик, сидевший с мамой и папой, вдруг закричал на всю столовую:
— Я тут ждохну у вас! Я хочу к тете Вере!..
НАДПИСЬ НА СРУБЕ
1
ДВЕ РЫБАЦКИЕ деревушки, где живут дед Вячера и внучек его Михась, разлучает большая вода. Дедова деревня, Подволока, стоит на южном склоне неширокого полуострова, который, врезаясь в озеро длинной косой, делит надвое глубокий залив. Нивищи, где почти семь лет назад родился Михась, видны, если смотреть с конца косы, на восточном берегу — километров пять по воде.
Еще очень рано. Августовское солнце только собирается взойти, Михась еще спит в сарайчике на сене, до ушей натянув видавший виды мамин кожушок. Пойдем сперва к дедушке, в Подволоку.
Земля здесь плохая, песчаная, и очень ее мало: только и всего, что на косе, по гектару, по два на хату. Подволоковцы спокон веку живут рыбой — и до советской власти, и теперь, когда они стали лучшей бригадой большого рыбхоза. Все здесь у них рыбацкое: и название деревни пахнет рыбой, как неводы-подволоки, и озеро пахнет, и песок, и хаты, и ножи, которыми режут хлеб, и подушки, которые кладут гостям на сеновале…
Дедова хата глядит всеми окнами на озеро, на солнце. За гумном (а гумна здесь, по урожаю, маленькие), на высоком взгорке, торчит заросший бурьяном немецкий дот, еще с первой мировой войны. С него как на ладони видно все озеро — водный простор, заполняющий почти весь обруч горизонта.
Покуда жива была старая Вячериха, она часто взбиралась по тропке на этот дот и из-под руки выглядывала своего неутомимого Остапа. Прожила она, грех жаловаться, семьдесят семь годов. А вот уже десять минуло, как дед, малость постарше ее, живет один. И только нынче перестал он рыбачить, отдав этой тяжелой работе не какие-нибудь тридцать лет и три года, как тот, что поймал золотую рыбку, а ровно семьдесят пять. Многие рыбаки даже не помнят уже, когда это деда Вячеру прозвали «королем угрей» — лучшим мастером по ловле той удивительной рыбы, которая в грозовые ночи выходит из глубины на блеск молнии и скачет змеей над волнами, которая выползает по росе на берег полакомиться молодым горохом, а нерестовать идет в далекое, теплое море… Теперь уже старик сам взбирается иной раз на высокое местечко, где поджидала его когда-то Гануля, и так же из-под руки, но куда более острым глазом, глядит на милую сердцу воду, и ласку и капризы которой он изучил не хуже, чем нрав своей покойницы, а дно озерное — лучше, нежели пол родной хаты.