— Как он скучал по тебе! — сказал Ильинский. — Теперь нас переводят на другой участок. А работать еще долго не придется. Наверное, к тому времени и ты будешь с нами.
— Да, обязательно буду, — задумчиво ответил Анисимов.
Нужно было расставаться. Друзья молчали. Должно быть, они думали о своей любимой, но и опасной работе, о товарищах, продвигающихся на запад, о дружных упряжках четвероногих тружеников.
Рядом с госпиталем возвышался опутанный лесами большой дом. Шел восстановительный ремонт. Слышались удары молотков о кирпич, шумно сыпался щебень. Прогудела перед воротами машина, нагруженная досками. Напевая песенку, торопливо прошел стекольщик. Солнце метало свои отблески в щели его большого ящика.
Возрождалась жизнь полуразрушенного города.
— Пора, — сказал Ильинский, поднимаясь. — Поправляйся, будем ждать.
Они вместе вышли из садика.
— Да, — вспомнил Анисимов, — сдай это письмо на почту.
Он подал товарищу конверт, на котором после адреса было написано: «Тов. Игорю Жигалову».
— До свидания! Скоро увидимся.
— Скоро.
Анисимов погладил Малыша.
Но, когда он пошел к подъезду госпиталя, Малыш бросился за ним.
— Назад! — крикнул Анисимов.
И кажется, в первый раз Малыш ослушался своего вожатого. Он остановился, но не повернул назад. Глаза умоляюще смотрели на Анисимова, в них застыла настойчивая просьба оставить.
«Милый, хороший мой Малыш!» — Анисимов не выдержал и наклонился к собаке. Он захватил красивую собачью голову обеими руками и долго смотрел в глаза животного, полные мольбы и преданности. Казалось, эти умные глаза говорили: «Ты забыл о тех временах, когда я честно работал. Поедем туда, я буду еще больше работать. Снова выйдем на заснеженные поля, и пусть рвутся снаряды, воют мины, жужжат пули, — мы не оставим на поле ни одного раненого бойца».
— Нельзя, Малыш, нельзя, — тихо сказал Анисимов, словно угадывая просьбу вожака.
Подошел Ильинский и взял Малыша за ошейник. Собака недовольно заворчала. Тогда Анисимов силой повернул Малыша от себя и дрогнувшим голосом сказал:
— Малыш, вперед!
Опустив большую красивую голову, вожак нехотя потянулся за Ильинским. Анисимов долго смотрел им вслед и думал о том, что через месяц он снова вернется на передовую и снова поведет упряжку на спасение раненых. Как прежде, он проверит упряжь, обласкает собак и крикнет веселым голосом своему любимцу, вожаку санитарной упряжки:
— Малыш, вперед!
1945
Действующая армия, сыну
Удивительно быстро прошло время. Кажется, совсем недавно маленький светловолосый Димка носил пионерский галстук. Потом поступил в школу ФЗУ, стал токарем, служил в Красной Армии и снова работал на заводе. Да что пионерский галстук и ФЗУ! Яков Петрович превосходно помнит Димку с соской и в распашонке.
Об этом писать, конечно, не следует. Нужно только рассказать сыну о доме, о заводе да еще дать отцовский наказ.
Писать Якову Петровичу приходилось редко. Это было для него настоящим событием. Большие сухие руки больше привыкли к ручнику и кузнечным клещам, чем к перу. В цехах эти руки творили чудеса, придавая раскаленному металлу любые формы. Но, когда дело доходило до нарядов, до этих несносных разграфленных бумажек, руки опускались. Яков Петрович старался иметь дело с бумагой наедине, когда никто не смотрит ему под карандаш. Рука тогда двигалась увереннее, буквы выходили даже красивыми.
Вот и сейчас, прежде чем сесть за стол, Яков Петрович подождал, когда в квартире все успокоится на ночь. Однако ждать пришлось долго. Восьмилетний внук Славик, видимо, понял, что дедушка намерен чем-то заниматься. Вначале Славик, заложив руки за спину, с деловым видом принялся рассматривать стены. Можно было подумать, что на стенах развешены необыкновенной красоты картины. Когда хитрость не удалась, он сел к столу и категорически отказался спать. Следовало бы мальчишку проучить ремешком. Ведь Якову Петровичу когда-то здорово доставалось за упрямство и за шалости. Но то было более пятидесяти лет назад. Время другое. Пришлось пообещать внуку смастерить пароход, самолет и ружье.
Наконец Славка ушел спать. Яков Петрович достал из кармана очки, предусмотрительно расстелил на столе старую газету (эти чернила всегда стараются соскользнуть с пера, чтобы расплыться на скатерти жирной, зловещей кляксой), потом поставил чернильницу на середину стола и взял ручку.
Но тут оказалось, что чернила совсем не годятся для письма, да еще сыну на фронт. Бледные, неубедительные такие чернила! Тогда Яков Петрович взял Славкину бутылочку. Это были густые фиолетовые с отблеском чернила. Они понравились.