Люди, находившиеся в зале, с интересом рассматривали покрытых пылью и обожжённых солнцем пленников, тела которых были в кровоподтёках. Джона и Энтони толкнули с такой силой, что они упали на пол и некоторое время не могли подняться. Их охранники пали ниц перед мужчиной, сидевшим в дальнем конце зала.
Энтони медленно поднял голову и прямо перед собой увидел человека, сидевшего на диване. Он показался Энтони пожилым, даже старше, чем отец; его одежда была роскошной — шёлковый зелёный плащ с золотым шитьём и шаровары были, очевидно, шёлковыми.
Их захватчик, Халим-паша, низко склонился перед этой блистательной личностью и стал очень быстро что-то говорить ему. Человек неторопливо оглядел обоих Хоквудов. Его глаза были чёрными, их взгляд — глубоким, непроницаемым и одновременно мягким.
Энтони подумал, что это новый эмир всех османцев, и решил осмотреться. Наверху по периметру проходила галерея, почти полностью закрытая ажурной решёткой, через которую любой стоящий на ней мог смотреть вниз, оставаясь незамеченным. Энтони показалось, что там кто-то находится, краем глаза он заметил лёгкое движение ткани, слишком близко прижатой к решётке.
Закончив рассказ, Халим-паша вновь поклонился. Энтони продолжал разглядывать людей, находившихся в зале. Сидевшие на диванах были имамами и муфтиями, установил он, потому что их одеяния напоминали наряд того муфтия, который первым допрашивал их. За ними стояли несколько военных, очевидно, высокого ранга — на них были плащи, расшитые золотом, и замысловатые головные уборы.
Человек в зелёном плаще спросил по-гречески:
— Это тебя зовут Хоуком?
— Да, я Хоквуд, — сказал Джон, вставая с пола.
Человек удивлённо взглянул на него; от этого взгляда Энтони бросило в дрожь. Но Джон Хоквуд стоял, не сгибая спины перед турком.
— Ты настоящий воин, Хоук, так я слышал. Теперь я убедился в этом собственными глазами. Почему ты оставил Константинополь? — Турок мягко улыбнулся.
— Меня уволили, — без колебаний ответил он.
— В Константинополе так много воинов? — Человек подняв брови.
— Между мной и великим дукой Нотарасом произошла ссора.
— Он казнил моего брата и похитил сестру, — выпалил Энтони, инстинктивно почувствовав, что здесь они могут найти союзников.
— Тогда он действительно твои враг, — после некоторого раздумья заметил человек. — Вы с Запада. Франки?
— Мы англичане, господин.
— Англичане? — переспросил чей-то тихий голос, и оба Хоквуда резко обернулись. Энтони увидел человека, сидевшего в отдалении от человека, который задавал им вопросы. Его можно было назвать красивым, несмотря на орлиный нос, свисавший над тонкими красными губами, которые закрывали густые усы; выдающийся вперёд подбородок закрывала борода. Энтони показалось, что по возрасту этот человек не старше, чем он сам. Его одежда была самой простой и состояла из белого плаща и белого тюрбана, но она была шёлковой и поэтому можно было подумать, что этот человек — муфтий.
Как смел этот мальчишка перебить эмира? Или Энтони ничего не понял с самого начала? Человек в зелёном продолжал молчать, и Энтони наконец догадался, что смотрит на нового правителя всех османцев.
В правой руке молодого правителя находилась плётка из конского волоса, на которой было пять узлов. Поднявшись с дивана, он слегка стегнул ей. Паша, который допрашивал Хоквудов, мгновенно освободил место на центральном диване своему юному господину.
Эмир расположился пред пленниками и, к удивлению Энтони, заговорил по-латыни:
— Англичане — известные воины. Ты, конечно, знаешь о Великом Гарри?
— Я служил Великому Гарри и сражался в его рядах у Азенкура. — Джон Хоквуд сразу понял, кто этот юный муж.
— Я много слышал об Азенкуре, и вот ты стоишь передо мной — это приятно. Но если ты англичанин, ты должен быть ромейских убеждений, — промолвил эмир.
— Да, господин.
— А ведь византийцы греческого вероисповедания. Как ты можешь любить этих людей?
— О любви не может быть и речи, господин, — ответил Джон Хоквуд, — я ненавижу этих людей за предательство. — В этот момент он действительно ненавидел Константина.
— Теперь ты здесь, передо мной, — размышлял эмир. — Выберешь ли ты жизнь, англичанин, тот, кто сражался за Великого Гарри?
— Я выбрал бы жизнь, господин, если бы моей жене и сыну была бы сохранена жизнь, — сказал Джон.