— Нелли!
VI
— А здесь неплохо…
Она с восхищением оглядывала окрестности, смотрела на долину так, будто вид этого местечка действительно доставлял ей невероятное удовольствие, сродни кайфу наркомана, принявшего дозу наркотика. Она вдыхала полной грудью свежий и прохладный воздух, сыроватый из-за стелющегося над рекой тумана, смотрела на освещенный комплекс зданий атомной электростанции, на красные огоньки буйков на черной и гладкой поверхности реки, прислушивалась к глухому плеску воды у плотины. Она нарочно смотрела по сторонам, куда угодно, но только не в лицо моему отцу. При первой встрече после разлуки она специально делала вид, будто бы вообще не замечает его, даже показывала, что как бы его игнорирует, она нарочно наносила ему обиду, чтобы его позлить, правда, он-то этого тогда не понял и вообразил, что она отводит глаза из робости. А быть может, она вела себя так потому, что хотела даже не позлить его, а хотела заставить этого «старого козла» с первых же минут учуять ее новый запах, желать ее. Придет время, когда его будут посещать мысли о том, что она не слишком ясно себе представляла, ради чего заявилась в Лумьоль, чего она там искала, чего хотела: отомстить, свести счеты или укрепить свои позиции, удостовериться в силе той власти над мужчинами, которой она теперь обладала. Правда, и раньше, еще до того, как она поступила продавщицей в цветочный магазин, ее мать говорила ей: «Ты — само совершенство! Ты так аккуратно причесана! Ты такая скромная, тихая, милая!» Она теперь не была ни скромной, ни тихой, ни милой, ни даже аккуратно причесанной, нет, она ошеломляла, она пьянила, как вино, она кружила голову, да так, что любой мужчина мог бы забыться настолько, что у него возникло бы непреодолимое желание обладать ею целиком, и прежде всего тем, что в ней было главным, а именно тем, что таилось у нее между ног, и она это знала, и она на этом играла…
Войдя в дом, она не села, а почти упала в кресло, а у него сердце дрогнуло и сжалось, когда он увидел так близко ее обесцвеченные волосы и длинную ниспадающую вперед прядь серебристого цвета, свисавшую как раз между глаз… между зеленых глаз, так походивших на умные глаза немецкой овчарки… Еще сильней его сердце затрепетало, когда он увидел ее губы и заигравшую на них улыбку, одновременно и робко-боязливую и нагловатую. Она выставила напоказ свои голые ноги. Она положила ступню себе на коленку, чтобы снять пластырь, и он увидел ее трусики… От этого зрелища он словно ослеп. Он опустился перед ней на колени, чтобы помассировать ей икры и ступни.
— Тебе холодно, моя любовь. Ох, какая же у тебя нежная кожа!
Он обнял ее, прижал к себе, расцеловал, долго-долго трепал ее щеки, тер виски, вдыхал ее запах, он тяжело вздыхал, почти стонал, и так сопровождая полувздохами-полустонами свой рассказ, принялся подробно описывать свою жизнь без нее. Он нес любовный вздор, подражая героям кинофильмов, расписывал, как он страдал, когда бессонными ночами ворочался в постели, как сидел без гроша, как сходил с ума от желания такого острого, что она и вообразить не может, он говорил, что любит ее так сильно, так страстно… больше всех на свете… и особенно сильно он любит ее теперь, после их разлуки, от которой едва не подох.