В ту ночь, когда Нелли двумя пальчиками брезгливо взяла его руку, как берут грязную лапу какого-нибудь мерзкого презренного животного и почти оттолкнула от себя, нет, вернее, почти отбросила, не говоря ни слова, он отправился на берег реки, движимый желанием получить нож в спину между лопатками, да пусть даже и не нож, а любую железяку. Она, оказывается, думала, что он согласится на такие условия: она будет спать наверху, а он — внизу. Это надо же придумать: ее живот и местечко между ног будут возлежать наверху, а его член будет валяться внизу! Нет, уж лучше сдохнуть! Она думала, что он сейчас ей уступит, сдастся, что он начнет извиняться, просить прощения, что он окажется таким олухом, что взвалит себе на спину долг за потопленную яхту, будет каяться и говорить: «Это я виноват, Нелли, прости меня, я больше не буду. По моей вине ты ждешь ребенка от другого, по моей вине ты не постеснялась притащить этого испанца прямо ко мне под нос, он тобой попользовался, ты им попользовалась, вы с ним снюхались, как две поганые псины, вы вдоволь натешились друг другом, вы занимались любовью и назанимались досыта… Какой ужас! Это моя вина, что он заставил тебя вопить от страсти под собой, это я виноват, что у меня сейчас яйца и член огнем горят!» Он хотел все разбить, все разнести в клочья. И вот поэтому он шел по берегу реки, не ведая куда, кляня на чем свет стоит луну, такую же круглую, как брюхо беременной бабы.
Он пропадал пять дней; он нашел себе двух козявок четырнадцати и пятнадцати лет от роду, завалился с ними в какой-то фургончик по доставке продуктов на дом и принялся там накачиваться спиртным так, что упился в стельку. После того как он осушил шесть полных коробок с бургундским, а следом выдул разом литр мадеры, после того как язык у него распух до такой степени, что уже не ворочался во рту, Марк вернулся домой. Нелли в доме он не обнаружил, но ее вещички валялись повсюду: шарф, щетка для волос, рюкзачок, а на полочке над раковиной стоял флакон перекиси водорода для обесцвечивания волос.
Черт возьми, она обустраивалась, обживалась в доме, она устроила в нем небольшой кавардак, который обычно устраивают женщины, и вскоре здесь завоняет дерьмом ее чертова малыша! И будут душераздирающие вопли младенца, будет молочко в бутылочке, будет блевотина, будут пеленки и подгузники, а ему еще придется восхищаться и кричать: «Браво, малыш! Молодец!» Про себя Марк думал: «Как только ты появишься на свет, малыш, я не я буду, если не спроважу твою мамашу на реку, чтобы она швырнула тебя в воду! А все потому, что видал я тебя в гробу!» Марк даже не страдал, потому что думал, что эта беременность — так, пустяк, ерунда, мыльный пузырь. Не будь он сам таким дураком, не разошли он по газетам эти проклятые объявления, она бы никогда не заявилась в Лумьоль. И он продолжал бы пускать слюни, продолжал бы мучиться из-за того, что ее нет рядом, продолжал бы тосковать по ней, продолжал бы мять, лапать, тискать девичьи тела, которые ему себя как бы сами предлагали, продолжал бы терпеть на своем теле прикосновения шаловливых ручонок, обиравших и обкрадывавших его, продолжал бы трахать дочек торговцев хламом и железным ломом, горько сожалея при этом о любви всей своей жизни. Папочка внизу, мамочка — наверху… Нет, это же чокнуться можно! Мамашу мы выставим за дверь, выгоним, вышвырнем прочь, и все дела! И никакого малыша нет больше и в помине! Марк вознамерился тотчас же, как увидит Нелли, известить ее о том, что программа их дальнейшего существования претерпела изменения. Взгляд его упал на телефонный аппарат. Он машинально нажал на кнопку перенабора. «Клиника „Аврора“, вас слушают, говорите». Он почувствовал, как все его былые намерения вот-вот рассыплются в прах. «Пожалуйста, можно ли переговорить с мадемуазель Коллине… Нелли Коллине…» «У нас есть пациентка по имени Нелли, но она зарегистрирована под фамилией Лупьен».