По воскресеньям они любили играть в теннис; они посещали довольно мрачный, бедный клуб, чрезвычайно гордившийся кроме кортов полем для гольфа и столом для пинг-понга; у этого клуба была одна странная особенность: когда человек туда попадал, у него создавалось впечатление, что над его территорией только что прошел дождь либо что дождь вот-вот пойдет, и надо будет вытаскивать грубую холстину и покрывать ею корт и стол для пинг-понга, что надо будет доставать зонт, натягивать плащи, и что партия не состоится. Пьер обычно надевал длинные яркие футболки с разнообразными надписями и рисунками, а отец, этот старый «стреляный воробей», носил шорты цвета топленого молока, мятые тенниски, в том виде, в котором он их извлекал из кучи белья, ожидавшего глажки, а поверх надевал куртку от трикотажного спортивного костюма из крученой нити, красно-белую, вероятно, лет тридцать назад проданную по сходной цене каким-то английским лордом старьевщику и бог весть какими путями попавшую в Лумьоль. Еще не приступив к игре, они уже начинали ругаться, они ссорились из-за старых мячиков, плохо надутых, слишком твердых, потерянных или просто забытых. Кем потерянных? Кем забытых? По чьей вине? Послушать, как они вопили друг на друга, так можно было подумать, что вот-вот дело дойдет до драки. Вот так, вырядившись в смешные, даже несколько нелепые спортивные костюмы, они извергали друг другу на головы все недовольство, накопившееся за неделю. Каждый находил стиль игры партнера чрезвычайно дурным и потому обвинял в том, что игра шла так плохо. Чувства взаимного недовольства перерастали в ненависть, и над площадкой повисало густое черное облако. А потом это облако словно по волшебству превращалось в настоящую тучу, и из нее начинал лить дождь. «Ну что же, мы хорошо сегодня поиграли», — неизменно говорил в заключение Пьер.
За несколько дней до дня рождения Пьер почувствовал, что второго такого спокойного и счастливого года у него в жизни больше не будет, но что же он мог поделать? Со стесненным от тревоги и тоски сердцем он открыл ящичек, где хранились свечи для пирога, чтобы обрезать почерневшие кончики. Семнадцатого апреля он, вероятно, увидит жестокий огонь неприязни в глазах отца, которого он так любил и любовью которого он так дорожил, и впредь он уже не будет получать от него большие пироги, о готовности которых извещал щелчок выключателя микроволновой печи. С пирогами будет покончено… к счастью, он умеет-писать, отец успел его научить…
В тот вечер, несмотря на промозглую и ветреную погоду, они отправились «обновить» муниципальный корт на берегу реки Див. Утки и лебеди взирали на них сквозь оцинкованную решетку. Пьер успешно начал гейм и повел в счете, в конце концов дело кончилось совершенно невероятной «свечой», которую его отец «приветствовал» взрывом хохота после того, как бросился к мячу как сумасшедший, и конечно же, не успел добежать. «Ну, ты у нас чемпион!» — сказал Марк, мелкой рысцой подбегая к сетке, чтобы пожать победителю руку. Он продолжал смеяться, и Пьер тоже рассмеялся, немного смущенно, потому что впервые он обыграл отца, да не просто обыграл, а прямо-таки разгромил. «Если ты так играешь в двенадцать лет, то через год ты, пожалуй, спровадишь меня в больницу». Игра возобновилась… Пьер был готов «отдать» все заработанные очки, он был готов вновь вернуться в «шкуру» малыша-неумехи, но в то же время, словно подчиняясь какому-то сидевшему в нем бесу, лез из кожи вон ради того, чтобы парировать любой удар, чтобы отбить любой мяч, да еще и послать его в угол, так что он просто «загонял» Марка, тот совсем выдохся, а Пьер тем временем громко выражал свое восхищение мастерской игрой отца.