Похоже, я озадачил Роберта Карловича своим вопросом. Он наморщил лоб и задумчиво произнес:
– Я затрудняюсь ответить на ваш вопрос. В целом разделение на предмет и событие здесь не очень правомерно. В данном конкретном случае важно понимать, что мираклоид прекратит своё существование, если хотя бы одна из пентаграмм будет разрушена. В то же время, если мы перенесем один из столов в другую комнату, вода над не зажженной горелкой продолжит кипеть.
– А если перенести стол с пентаграммой подальше, например, на километр, или увезти в другой город? – продолжал допытываться я.
– Это правильный вопрос и мы его обязательно обсудим. Но позже, – мягко сказал Роберт Карлович.
– Можно я попытаюсь задать еще несколько вопросов, – попросил я, – если вы сочтете, что они в рамках нашей учебной программы, то сразу и ответите. Мне кажется, что так будет полезно для моего восприятия. А то, меня не оставляет ощущение шила в известном месте.
– Хорошо, – кротко ответил Роберт Карлович, – мы можем попробовать.
– Если я правильно понимаю, – осторожно начал я – то, что я называю «шалимар», принято называть «грэйс». Это действительно одно и то же?
– Я бы сказал, что шалимар представляет собой разновидность грэйса. И то и другое – субъективное ощущение наличия незавершенной секвенции. Мозг воспринимает грэйсы через традиционные человеческие чувства. Вы, Андрей, воспринимаете грэйс через обоняние и называете его шалимаром. Другие известные мне грасперы чувствуют грэйс слухом или зрением. Я не исключаю, что существуют грасперы, использующие другие чувства: вкус, осязание, равновесие или чувство температуры. Поскольку грэйс вызывает исключительно положительные ощущения, я не включил боль в список возможных чувств. Впрочем, бывают люди, получающие наслаждение от боли.
Задавая следующий вопрос, я был уверен, что ответа не получу. Но я попытался и спросил:
– Интересно, а сколько всего в мире грасперов? А у нас в России сколько?
– Не знаю, даже боюсь предположить, – и Роберт Карлович посмотрел на меня открытым и честным взглядом.
– Давайте я задам последний вопрос, а потом мы сможем планомерно двигаться по учебному плану, – я постарался придать своему тону оттенки не только легкомысленные, но и шутливые. В том, что я получу ответ, который меня удовлетворит, я сильно сомневался. – Каким вы видите моё будущее? Чем я буду заниматься, как жить? Мне придется всю жизнь бегать от медведей?
Роберт Карлович ответил немногословно, но довольно оптимистично:
– Вы будете изучать и применять секвенции. Применять, извините за патетику, на благо человечества. Сам вы тоже не останетесь внакладе. С медведями придется что-то придумать. Но, что могу сказать точно – скучно вам уже никогда не будет.
Ровно в восемь часов утра я, как всегда, вошел в лабораторию. Путь от моей спальни до лаборатории с некоторых пор начал отнимать почти десять минут. На знакомом маршруте четыре недели назад появилось несколько поистине сейфовых дверей, перед каждой из которых сидел охранник – серьезного вида мужчина в черном с кобурой на поясе. Я знал, что кобура пустая. С тех пор, недели три назад, охранники вдруг без видимой причины начали стрелять друг в друга и по окружающим, Роберт Карлович распорядился изъять у них оружие. Не лишним будет добавить, что дурацкой перестрелке предшествовали грэйс и ароматический взрыв. Я подумал, что основная задача охранника сейчас – убедиться, что я по-честному прохожу биометрическую проверку, прикладывая к окуляру свой собственный глаз, а не коварно выдранный из глазницы некого Траутмана. Если охраннику что-то покажется подозрительным, мы с ним окажемся заблокированными в коридоре и будем ожидать решения экспертов, как именно с нами следует поступить. Насколько мне известно, эксперты, которые будут принимать такое решение, находятся не у нас в здании, а где-то очень далеко – может быть, даже не в Москве. За бронированной дверью находится небольшой, но крайне неуютный тамбур, освещенный ярким белым светом. Во всех тамбурах имел место туман, такой же, как я видел перед лабораторией во время моего первого визита. Я уже давно понял, что основными функциями тумана являются не эстетические, а неведомые мне охранные, я об этом не спрашивал – и своих дел было по горло. В каждом из этих туманных тамбуров всякий раз, когда я шел в лабораторию, а говоря попросту, ежедневно, мне проходилось проводить до двух минут, пока невидимые мне специалисты неизвестными мне способами дистанционно убеждались, что я – это я. Многое изменилось за прошедшие сорок дней. Банк был на осадном положении. То есть как банк, он продолжал функционировать совершенно полноценно – совершались какие-то транзакции, клиенты открывали счета и получали наличные через банкоматы, фирмы осуществляли платежи, на остатки на счетах начислялись проценты, а на днях банк осуществил эмиссию собственных ценных бумаг, которые получили должное признание на бирже. Если бы клиентам банка стало известно, что всё золото в наших подвалах обратилось в свинец, популярность банка, как легко догадаться, несколько бы упала.
Грэйс, сопровождавший эту псевдо-алхимическую секвенцию, пожравшую наше золото, я, конечно, уловил и ароматического взрыва, превратившего золото в свинец, тоже не пропустил. К сожалению, ни одного знакомого элемента там не было. Несмотря на это, из распоряжений, которые мой наставник отдавал по телефону, я понял, что он поручает охране искать пентаграмму в окрестностях банка. Я сказал, что ноты пентаграммы определенно не почувствовал, а Роберт Карлович рассеяно ответил, что пентаграммы, они бывают разные. Примем к сведению.
Ближе к вечеру того же дня Роберт Карлович показал мне странную монету диаметром сантиметров в десять. На одной стороне был изображен российский орел, а на другой почему-то два бобра. Оказалось, что еще недавно такие золотые инвестиционные монеты банк продавал тысяч по семьсот рублей за штуку, и их покупали. Похоже, что теперь монетка упала в цене – она тоже сделалась свинцовой. Судя по всему, всё золото в нашем здании было обращено в свинец. Я забеспокоился о золоченых контактах, которые, как я догадывался, присутствуют в нашем многочисленном электронном оборудовании, но Роберт Карлович сказал, что всё под контролем, и мне не надо беспокоиться.
А я и не беспокоюсь, подумал я. Я абсолютно спокоен. Конечно же, это было неправдой.
Банк был в осаде, не как финансово-кредитное учреждение, а в качестве репозитория рецептов секвенций и хранилища некой души, отягощенной телом. Два последних предмета хранения, как я считал, принадлежали исключительно мне – Андрею Траутману. Прочие были совместной собственностью без разделения долей, принадлежащей некоммерческой организации под названием «Международный общественный фонд Секвенториум». Несмотря на говорящее название новой организации, сведения о самом существовании секвенций по-прежнему не выходили за узкий круг посвященных – буллов и медведей.
Многое изменилось за последние шесть недель. Всё началось с того, что старый затворник Петров, не покидая своего красноярского уединения, обнаружил очень любопытную секвенцию. Даю голову на отсечение, что ее рецепт был просто украден сотрудниками моего друга – поверхностное знакомство с некоторыми методами Петрова позволяет мне сделать такое предположение.
Новый рецепт был не из тех, что ревниво укрывается счастливым обладателем от любопытных глаз, ушей и носов с тем, чтобы в нужное время принести владельцу силу и власть. Проклятая формула низводила всех членов неформального клуба любителей секвенций до положения обычных бизнесменов или политиков, в зависимости от основной деятельности этих самых членов. Низводила не на жалкие три года, которые, увы, не все члены клуба могли рассчитывать пережить, хотя бы и в лишениях, а на целые триста лет, плюс-минус десятилетие. Потому что это была Великая Секвенция Безразличия или, если верить другим, вполне достоверным источникам, Секвенция Великого Безразличия. А самым ужасным было то, что выкрадена она была у сообщества, которое готово пустить её в ход при первой удачной возможности. И оттого, что рецепт умыкнули из этого зловредного сообщества, названное сообщество не прекратило этим рецептом владеть. Таковы реалии информационных технологий.