— А мы что же? Будем сидеть и ждать? — вспылил Коптельцев. — Значит, не всех скупщиков учли. Не знаем, значит, кого-то. И не мелкая это рыбешка, чтобы такой куш заглотнуть! Мне трубку телефонную снимать стыдно. Опять, думаю, начальство ювелирными интересуется! Стыд и позор!..
Коптельцев стукнул кулаком по столу и, охнув от нестерпимой боли, согнулся, попытался вдохнуть воздух и рухнул грудью на стол.
— Врача! — Юрский подбежал к Коптельцеву, поднял его голову, принялся расстегивать ему гимнастерку.
Бычков рванул телефонную трубку и крикнул:
— Врача Коптельцеву, срочно! И «скорую» вызывайте!..
Хоронили Коптельцева в Александро-Невской лавре. Не в монастырском приделе, где памятники Суворову, Ломоносову, Глинке, а дальше, за собором, на новом кладбище. Там не увидишь литых оград, массивных крестов, ангелов с чугунными крыльями. Вместо них среди старых лип стоят краснозвездные обелиски и вкопанные в землю самолетные пропеллеры.
Когда хоронят кадрового военного, в каком бы чине он ни был, похороны эти никогда не спутаешь с похоронами человека гражданского. И дело тут не в военном оркестре, не во взводе вооруженных солдат, замыкающем шествие, чтобы произвести прощальный салют над могилой. Дело в людях, что идут за гробом.
Военного хоронят мужчины. Среди фуражек и шапок теряются черные платки вдовы и дочерей, не слышно громкого плача, когда закрывают крышку гроба, родные стараются держаться так же, как ближайшие друзья покойного. А они подчиняются неписаному правилу: последний путь человека, мужественно прожившего жизнь, должен быть достоин этой жизни.
Коптельцев считал себя человеком военным, — а таким он и был! — и хоронили его со всеми воинскими почестями.
Залпы оружейного салюта рвали сухой морозный воздух, летела с голых веток снежная пыль, кружила над деревьями стая галок, стояли у свежей могилы люди в милицейской форме и в штатском.
— Эх, дядя Саша... Дядя Саша... — мял в руках свою серую кепочку Бычков. — Несправедливо!
— Воюем мы, Бычков, — прятал повлажневшие глаза Юрский. — С бандюгами, с ворьем. А на фронте, сам знаешь... Всякое бывает.
— Знаю... — вздохнул Бычков и вдруг взорвался: — Я бы всех этих паханов... Воров этих в законе... Без суда, без следствия!.. Таких людей теряем!
— Достойный человек был, — суховато сказал Юрский. — Службу знал. Людей любил. Бандитов ненавидел. Но понимал, что жестокость может ослепить. И никогда не позволял себе ожесточиться. — Помолчал и добавил: — И нам не следует. Не имеем мы на это права!..
...Бычков решил, что отвезет Полетайку в детколонию сам. Не потому что не доверял своим сотрудникам — ни от кого из них парнишка по дороге бы не сбежал. Да и нужды в этом особой не было: охраны в колонии никакой, забор — дыра на дыре, беги, если надумал! Одна надежда удержать там воспитанников — теплая крыша над головой и мало-мальски сносная еда. Бычков надеялся, что по дороге сумеет разговорить парнишку, узнать хоть что-нибудь о его прежней жизни — где родился, вырос, кто родители — и по скупым этим сведениям попробовать выяснить его настоящую фамилию. Но по пути на вокзал, в переполненном трамвае, было не до разговоров, в вагон паровичка народу набилось тоже порядочно. Бычкова притиснула к окну какая-то тетка с пустыми бидонами из-под молока, свою тяжеленную корзину сунула ему чуть ли не на колени. Другая, вся увешанная связками баранок, навалилась на Полетайку, сидевшего напротив Бычкова, но тот так двинул ее локтем в бок, что баба охнула, открыла было рот, чтобы высказать все, что она о нем думает, но, взглянув на лицо Полетайки, испуганно отодвинулась и всю дорогу молчала, опасливо поглядывая на него. Полетайка сидел сгорбившись, сунув ладони глубоко в рукава куртки, и зло посматривал на людей, заполнивших проход между сиденьями.
Поначалу в вагоне было холодней, чем на улице, — поезд считался дачным, без проводников, печек не топили. Но пассажиров было полным-полно, надышали, накурили, и Бычков вскоре размотал на шее вязаный шарф и расстегнул пальто. Подув на окно, он расчистил дырочку величиной с пятак и засмотрелся на заснеженные поля, дальние перелески, заколоченные на зиму дачки. Бычков не видел, как Полетайка, изредка поглядывая на него, пальцем рисует на замерзшем оконном стекле бычковский профиль. Когда Бычков случайно повернул голову, Полетайка рукавом куртки стер изображение и безучастно уставился в окно.
— Любишь рисовать? — спросил Бычков.
Полетайка покосился в его сторону и не ответил.
— Завидую! — вздохнул Бычков. — У меня вот талантов никаких... Ни петь, ни рисовать... Учиться бы тебе! Училище есть такое... Художественное.