Все это Юрский и Бычков слушали со вниманием, а сотрудники Бычкова, в присутствии понятых, вынимали из сервантов, горок, шкафов хрусталь, меха, отрезы, платья, шубы, пуховые платки, пока наконец не дошел черед до золотых часов, колец, браслетов, жемчужных ожерелий, и всего этого в таком количестве, что понятые повставали с мест и подошли к столу, куда складывались драгоценности.
Юрский попросил всех отойти и предъявил драгоценности для опознания Полетайке. Тот безошибочно определил ценности, взятые им в ювелирных.
Составили протокол, понятых отпустили, Полетайку увезли, ценности аккуратно уложили в брезентовый мешок и опечатали, а рыдающей мадам предложили проследовать к машине. Так и закончила свое существование частная балетная школа «Танцы босоножек».
...Бычков вышел из здания суда на Фонтанке, перешел мост и мимо Михайловского сада направился к Конюшенной, чтобы кратчайшим путем, через проходной двор Капеллы, выйти на Дворцовую площадь.
В суд ходить Бычков не любил и никогда не понимал тех, кто, возвращаясь после оглашения приговора над своими подследственными, удовлетворенно сообщал: «Дали на полную катушку! Молодец судья!» И не потому, что очень уж жалел осужденных или сомневался в справедливости судейского решения. Просто ему казалось, что не торжествовать тут надо — огорчаться, особенно если сидящий на скамье подсудимых уйдет из зала суда озлобленным и весь срок заключения будет припоминать равнодушие следователя, добивающегося только одного: «закруглить» дело и передать его в суд. Выйдя из заключения, такой подследственный совершит еще не одно преступление, благо «школу» за свой немалый срок пройдет основательную.
Бычков, глядя на скамью подсудимых, где сидели Полетайка, Кононов, Хохлов и Журавлев, чувствовал за собой какую-то неясную вину. И Кононова, и Журавлева, и Хохлова судить было необходимо. Разгромить два магазина и не ответить за это? Суд учтет их возраст, и срок у них будет минимальный. А вот Полетайка? Бычков мысленно обругал себя за то, что назвал его воровской кличкой. Полетайки здесь нет. Есть подсудимый Смирнов Николай Яковлевич. По затребованным метрикам ему уже восемнадцать. И судят его, как взрослого. Тут вдруг Бычков понял, что его гложет! Прокурор требовал Смирнову максимальный, по совокупности статей, срок. Ни словом не упомянув о его чистосердечном признании и других смягчающих обстоятельствах. Но в деле все это есть! Не кто-нибудь, а Смирнов указал местонахождение госценностей из ювелирных, добровольно пошел на очную ставку со скупщицей краденого, лично опознал похищенные драгоценности. Другими словами, оказывал всяческое содействие следствию. И кто? Квалифицированный взломщик, вор в законе, знающий, Что прямых доказательств участия его в ограблении нет. Он сам переступил через воровские законы, а прокурор опять будит в нем то звериное, с чем Смирнов мучительно борется.
Да прокурор об этом и не задумывается! Полистал дело, посчитал статьи, прикинул сроки. Что еще надо? А для судьи прокурор — высшая инстанция. Со своим мнением не вылезай. Заседатели дела не читали. Что публика в зале, что они — разница небольшая. И сам Бычков здесь никто. Сделал свое дело и сиди, помалкивай в тряпочку!
От этих мыслей Бычкову стало так муторно, что захотелось встать и уйти. Понимая, что делать этого нельзя, он отодвинулся подальше в угол и взглянул за барьер, где сидели подсудимые.
Журавлев и Хохлов слушали прокурора внимательно, как прилежные ученики в школе. По их напряженным лицам было видно, что они не очень понимают смысл прокурорской речи, убежденные, что говорит он не о них, а о каких-то посторонних людях, почему-то носящих их фамилии. Кононов при каждом упоминании своего имени поднимал голову из-за барьера, кривил в усмешке губы, щурясь поглядывал то на прокурора, то на судью, всем своим видом показывая, что он-де битый-перебитый и суд для него пустое времяпровождение. Смирнов глаз ни от кого не прятал, был спокоен, даже торжествен. То, что прокурор обошел молчанием его чистосердечное признание и все другие смягчающие обстоятельства и что так задело Бычкова, воспринял без недовольства, будто срок заключения не играл для него никакой роли. Бычков видел, что это не бравада, а спокойная уверенность человека, убежденного в правильности выбранного им решения. Когда объявили приговор, у Смирнова чуть дрогнули брови, но тут же лицо его посветлело: это бросилась к барьеру Хельга. Она что-то быстро-быстро говорила, вытирая слезы, Смирнов кивал ей и улыбался и, когда его уводили, оборачивался и искал ее глазами.
Бычков не подошел к нему, не попрощался и теперь корил себя за это, хотя знал, что делать это не положено. «Почему не положено? — думал Бычков, злясь на себя и вместе с тем пытаясь себя оправдать. — Почему поступать по-человечески нам не положено?!»