Бычков, голый по пояс, орудовал топором на пирсе. Помогали ему Журавлев и Хохлов, оба в сатиновых трусах по колено.
— Гляди-ка! — поддернул трусы Журавлев. — Колька-то! При гаврилке!
— И костюмчик будьте-нате! — подхватил Хохлов. — К чему бы это?
— Да ладно вам... — смущенно буркнул Смирнов. — Я бы в жизнь не надел, это все она...
А Хельга, сияя своими синими глазищами, объявила:
— Мы сегодня в загсе были!
В предпоследнее воскресенье июня намечено было торжественное открытие лагеря. Никто в эту ночь не спал, добивали оставшиеся недоделки, под утро прилегли накоротке, но едва рассвело, были уже на ногах. День обещал быть жарким, после завтрака уже крепко припекало, решено было искупаться до приезда гостей, и все, кроме Пашки Хохлова, ушли к реке. Пашка висел на столбе и прилаживал черную тарелку репродуктора. Подсоединил к сети, в репродукторе что-то захрипело, забулькало, потом голос стал явственней, Пашка прислушался, скинул с ног монтерские «когти», обдирая руки и живот, соскользнул со столба вниз и побежал к реке. Он бежал и кричал, хотя до берега было еще далеко и никто не мог его услышать, но, ошеломленный новостью, он не думал об этом и продолжал кричать охрипшим от волнения голосом:
— Война!.. Война!...
...Промерзшее окно в кабинете Бычкова покрылось снаружи толстым слоем инея, и почти не видны наклеенные крест-накрест бумажные полоски. Дымит в углу печка-буржуйка, труба ее выведена в забитую фанерой форточку. На диване лежат подушка и серое казенное одеяло. Бычков сидит на корточках у буржуйки и, подкладывая щепки в топку, слушает равномерный стук метронома. Даже не слушает, а так, ловит краем уха этот перестук, такой привычный каждому ленинградцу в эту вторую блокадную зиму.
— Разреши, Виктор Павлович? — встал на пороге Николай Ананьев.
Он в шинели с поднятым воротником, шапке-ушанке, на ногах валенки. Лицо у него одутловатое и бледное, какое бывает после долгой болезни.
— Садись, Николай... — Бычков тяжело поднялся с корточек и сел на диван рядом. Отдышался и спросил: — Что у тебя?
— Опять продуктовый, — виновато вздохнул Ананьев. — И почерк знакомый.
— Пролом?
— Стенка разобрана. Кирпичики целые, — кивнул Ананьев.
— Так... — потер лоб Бычков. — На заводе был?
— Работает... Вроде все нормально...
— А после работы?
— Тоже вроде порядок. Хельга говорит — когда он не в ночную, то из дома ни на шаг!
— А ты проверь на заводе, когда он в ночную. Совпадает с ее календарем или нет? — посоветовал Бычков.
— Понял, Виктор Павлович. Неужели за старое взялся?
— Не должен бы... — задумался Бычков. — Проломчики только мне эти не нравятся.
— Опять, думаете, химичит? — внимательно смотрел на него Ананьев. — А может, прижали его, когда срок отбывал? Секрет кому-нибудь открыл?
— Не тот он мужичок! — покачал головой Бычков. — Как Хельга-то на вид? Сытая? Или не очень?
— Не очень, Виктор Павлович. Как все.
— Ну-ну... Это я так... На всякий случай, — виновато сказал Бычков. — На нее не похоже!
— Если бы Смирнов воровал, домой бы принес! — согласился с ним Ананьев.
— Кононов сидит? — спросил Бычков.
— Сидит.
— Журавлев и Хохлов на фронте, Салик с Егоровым в эвакуации с ФЗУ... — раздумывал вслух Бычков. — Вот что, Николай... Бери сотрудников, кто еще не обезножил, и подежурьте у продуктовых в том районе. С двух ночи до четырех. Только аккуратно!
— Народу-то у нас, Виктор Павлович!..
— Знаю, — кивнул Бычков. — Все знаю! Но дело-то надо делать? — Помолчал и добавил: — Смирновым я сам займусь. На моей совести!
Бычков шел по пустынной ночной улице, светя под ноги фонариком. На перекрестке его остановил патруль. Бычков предъявил пропуск, старший патруля козырнул ему, и они разошлись. Бычков миновал затемненное здание вокзала, обогнул длинный забор и вышел к станционным путям, на которых стояли неподвижные, промерзшие вагоны. Неподалеку от путей виднелось потемневшее от копоти кирпичное здание. Бычков осветил вывеску: «ОРС № 1», присел на ступеньку крыльца и несколько раз мигнул фонариком. Из-за угла вышел Ананьев, присел рядом.
— Ну что? — спросил его Бычков.
— Вчера ночью мешок с продуктами спрятал в подвале разбомбленного дома на Лиговке, — доложил Ананьев. — Две банки консервов отнес домой.
— Так... — задумался Бычков. — Значит, все-таки он.