— Зря стараешься! — негромко сказал Бычков, выходя из-за угла подсобки.
Смирнов застыл, сидя на корточках с тряпкой в руках, потом снизу вверх посмотрел на Бычкова, заслоняясь рукой от луча его фонарика, метнулся было к воротам, но его остановил властный окрик Бычкова:
— Стой! Стрелять буду!
Смирнов обернулся, увидел наган в руке Бычкова И пошел на него, тяжело припадая на правую ногу и размахивая грязной тряпкой, которую все еще держал в руках.
— Стреляй, начальник! — Он подошел совсем близко и прохрипел: — Ну? Стреляй!
— Подними мешок, — спокойно сказал Бычков.
Смирнов сухо и коротко всхлипнул, в отчаянии замотал головой, костяшками стиснутых пальцев стал бить себя по лбу, тряпка же била его по лицу, но он не замечал этого и только отворачивал лицо. Потом, сообразив, отшвырнул тряпку, плечи у него сгорбились, он стал казаться еще ниже ростом, поднял мокрое от слез лицо к Бычкову и попросил:
— Отпусти меня, Виктор Павлович.
— Бери мешок. Идем, — приказал Бычков.
— Один ведь ты, начальник! — Слезы текли по лицу Смирнова. — Никто не видел, никто не знает! — И вдруг закричал: — Для Хельги это!.. Сын у меня будет! Сын!..
— Идем, — отвернулся Бычков и шагнул к воротам.
Смирнов посмотрел на его прямую спину и, волоча по земле мешок, хромая сильнее обычного, пошел за Бычковым.
...Бычков сдал оружие, получил заменитель и по коридорам следственного изолятора, сопровождаемый сменяющимися в каждом коридоре надзирателями, прошел в следственную камеру.
— Сейчас приведут, — сказал надзиратель.
— Бумагу ему передали? — спросил Бычков.
— Взял, — кивнул надзиратель и вышел.
Бычков смотрел на забранное решеткой высокое окно, слушал, как воркуют голуби на крыше соседского корпуса, и тяжело морщил лоб. Он не слышал, как открылась тяжелая дверь, и только когда надзиратель громко доложил: «Доставлен, товарищ майор!» — обернулся и увидел стоящего у дверей Смирнова.
Надзиратель вышел, а Бычков и Смирнов стояли, молча глядя друг на друга.
— Присядем, что ли? — сказал Бычков и сел на скамью у стены.
Смирнов помедлил и сел рядом. Они опять долго молчали, потом Бычков спросил:
— Просьбу о помиловании написал?
Смирнов покачал головой.
— Может, все-таки напишешь?
— Бумагу зря переводить, — пожал плечами Смирнов. — Трибунал судил.
— Война, — отозвался Бычков. — А по закону военного времени...
И, не договорив, замолчал. Смирнов покосился на него, потер ладонью горло и сказал:
— А кто такой закон выдумал, чтобы люди с голоду пухли? Чтобы мать и ребенок... Он еще не родился, а, может, уже мертвый... А, начальник? — И вдруг хрипло закричал: — Я шоколад ящиками воровал! Вагон-холодильник с мясом от состава отцепил и барыгам загнал. Так! Для смеха!.. Могу я терпеть, чтоб пацаненок мой мертвым родился? А если живой, то все равно, считай, мертвый! Не выживет! Мог я, классный вор, такое терпеть? Что молчишь, начальник?
— Ты у других последний кусок хлеба отнимал, — очень тихо сказал Бычков. — Они умирали, а ты их грабил. Ты не вор. Ты хуже. Ты мародер! — Помолчал и трудно, через силу, добавил: — Я думал, ты уже человек. Ошибся. Никогда себе не прощу! — Нажал на кнопку звонка и сказал вошедшему надзирателю: — Уведите.
Смирнов тяжело поднялся и протянул Бычкову свернутые в трубку бумажные листы:
— Хельге передайте.
Хотел что-то сказать, но только потряс головой, с силой провел согнутой в локте рукой по глазам и, ссутулясь, пошел к выходу.
...День выдался на редкость солнечным, окна оттаяли, было видно небо, летящие по небу облака, и верилось, что когда-нибудь наступит весна. Бычков был не по погоде мрачен, сотрудники его догадывались почему, но молчали. Один лишь Ананьев, зайдя в кабинет и увидев на столе Бычкова развернутую газету, спросил:
— В газете уже есть?
— Да... — разгладил ладонью газетный лист Бычков. — Приговор приведен в исполнение.
— Переживаешь? — Не понять было, сочувствовал Ананьев Бычкову или осуждал.
— А ты как думал? — поднял голову Бычков. — Ему бы жить и жить! Моя вина!
— Ты-то тут при чем ! — рассердился Ананьев. — И не таких война ломает!
— Кого ломает, а кого поднимает! — упрямо сказал Бычков. — Недоглядел, значит... Не смог!
— Ну, знаешь! — развел руками Ананьев, помолчал и спросил: — Просьбу о помиловании так и не написал?
— Нет, — покачал головой Бычков.
— А это что? — кивнул на скатанные в трубочку листы бумаги на столе у Бычкова. — Неужели состав свой раскрыл?
Бычков молча расправил листы, передал их Ананьеву. На каждом листе была нарисована Хельга. Смеющаяся, печальная, задумчивая. Хельга, Хельга, Хельга!..