В тот день ты снимал обычные картины жизни бедняков (лачуги из листов ржавой жести, голых ребятишек со вздутыми животами, шелудивых собак). То была Барселонета, исчезнувший впоследствии бидонвиль (на его месте появилась теперь великолепная магистраль богатого, быстро растущего города, шикарный Приморский бульвар с голубыми дорожками для стоянки машин, с современным освещением, с указателями, составленными на нескольких языках). Но больше всего потряс тебя тогда покорный фатализм бидонвильцев, твоих соплеменников (а сам бидонвиль, изгнанный из пределов города, вырос потом за городской чертой; и властям оставалось только дивиться цепкости и упорству этих людей — или прийти в отчаяние), и сейчас (через два дня после похорон профессора Айюсо, знойным, медленно гаснущим вечером) ты вспоминал свое тогдашнее удивление с чувством сострадательной и горькой иронии.
…С югом Испании ты вначале познакомился через его людей. Ты научился их отличать, когда был еще совсем маленьким. Ты плохо понимал их речь, и манера говорить была у них другая, чем у каталонцев, какая-то особенная. Они распевали песни на перронах вокзалов, площадно ругались, роя котлованы на стройках, чертыхались, подметая улицы. Попадались среди них и солдаты гражданской гвардии, и ты не мог понять, как это они ухитряются в своих черных треуголках, плотных зеленых френчах и с карабином на плече вести нескончаемые разговоры, стоя на самом солнцепеке. И лица у южан были другие, не такие, как у твоих родных: кожа была темней, — наверно, как у мавров — а в грубоватых чертах проглядывала неожиданная утонченность и неизменно поражавшее тебя выражение живости. В учреждениях и конторах они вместо подписи ставили на документах отпечаток смазанного чернилами большого пальца. Ты знал, что из всех бедняков они самые бедные и потому, казалось тебе, самые тупые. Они выполняли грязную работу, и ты искренне был убежден, что им на роду написано быть мусорщиками. Поздней, в годы военной службы, ты из повседневного общения с уроженцами Мурсии и Андалузии вынес нечто новое для себя: ты обнаружил, что в окраинных бидонвилях ютятся беглецы с юга. Нищета барселонских лачуг была спасением от другой нищеты, еще более невыносимой, беспросветной, жестокой. Сделав это открытие, ты захотел увидеть юг своими глазами. Друзья советовали поехать в Лубрин, Тотану, Андру, Гвадикс. И вот ты с Долорес и Антонио переехал реку Сегуру — за ней начинался юг. Пейзаж пленил тебя своей строгой немногословностью. Синее небо, охристая или красноватая земля, желтизна спелых хлебов. Поразительно красиво — и непривычно. Ближе к Альмерии пошли крутые, какие-то фантастические, лунные горы, голая земля полупустыни, меловые холмы. Ты изумлялся, ахал от восхищения — и навсегда влюбился в этот край. В Сорбасе вы остановились у придорожной таверны выпить глоток вина, и ты сказал Долорес:
— Красивее здешних мест не сыскать во всем свете.
Хозяин, хлопотавший в это время за стойкой, повернулся к тебе и, вскинув брови, заметил — его голос еще и сейчас звучит у тебя в ушах:
— Для нас, сеньор, эти места — проклятие…
Зной понемногу спадал, и ты поднялся с шезлонга. Горничная оставила транзистор включенным. Ты встал, намереваясь пройтись немного по лесу, но почему-то вместо этого подошел к столу и начал слушать выпуск последних известий. Приемник негромко, как бы под сурдинку, сообщал:
«…новый руководитель местного синдиката сеньор Тускетс…» (Неужели тот самый?)
Ты вернулся к биографиям рабочих-эмигрантов, перевернул пальцем страницу, и Голос вырвался из бумажного плена.
На шестой месяц после того как мы приехали в Таррасу жена родила девочку но роды были преждевременные ребенок умер а денег у нас на похороны не было сунулись мы туда-сюда но никто нам не помог обращаешься к людям а они и знать тебя не хотят и она три дня лежала у нас в корзине и ничего не было в моей жизни горше где же это видано такое на свете чтобы младенца хоронить в корзине хороша справедливость и достойное отношение к человеку когда ты своего ребенка несешь хоронить как собаку завернул в тряпки положил в корзину ладно сойдет а когда я стал хлопотать и доказывать что какая же это справедливость и не во мне дело а в детях дети-то мои за что страдают и стал просить пусть придут посмотрят ведь совсем крыша прохудилась как на улице живем дождь холод а что толку пришел к нам начальник по санитарному надзору посмотрел видит все как есть правда да ему что у него голова за нас не болит дома небось и свет и тепло и крыша над головой добрая пришел наобещал с три короба только мы его и видели