Он очень давно не был здесь. Два последних года он проводил лето за границей, готовясь к конкурсным экзаменам и совершенствуясь в языках, и когда, только что зачисленный в школу, он незадолго до рождественских праздников собирался навестить мать, в шесть часов утра в пансион явились полицейские и, перевернув в комнате все вверх дном, конфисковали все до единой книги, а его в наручниках отвели в камеру при полицейском управлении и оттуда — через семьдесят два часа — в галерею политических заключенных тюрьмы «Модело», — восемнадцать месяцев принудительного покоя и публичного одиночества, восемнадцать месяцев видеть сны наяву, сидя в камере, и без устали мерять шагами тюремный двор, напряженно прислушиваясь к звукам, доносящимся снаружи: голос женщины, зовущей ребенка, знакомый шум трамвая — и так до закрытого суда, на котором разбиралось дело шестнадцати обвиняемых, а затем неожиданно мягкий приговор: ссылка. Приговор, заставший его врасплох: с того момента, как его арестовали, он ни на минуту не переставал думать о родном селении; оно стало для него единственной целью, мечтой, горькой, недоступной. То и дело вспоминалось ему яростное южное солнце, синее и спокойное море, блики света на беленых стенах домов. Он вспоминал свое детство, которое провел на молу и у Рыбного рынка; вспоминал, как поджидал возвращения мужчин и шел на шлюпе ставить переметы на Орнильо. Приговор суда одним махом убил его страстную тягу к дому — превратив родной дом, о котором он столько мечтал, в место наказания. Он чувствовал себя лицемерно обманутым и, подъезжая к селению в неудобном рейсовом автобусе, все с большим беспокойством думал о матери и о том, что все ее иллюзии в отношении его будущего потерпели крах. Он приедет к ней не блестящим учеником дипломатической школы — что у нее наивно ассоциировалось с «кадиллаком» последней модели, которым, к примеру, владел генеральный консул Испании в Александрии, дон Карлос Агилера, — на этой роскошной машине консул имел обыкновение навещать свою семью во время ежегодного отпуска; он приедет преступником, приговоренным к трем годам, приедет под конвоем двух жандармов отбывать оставшийся срок в ссылке.
Когда прошел первый прилив радости (встреча с Рикардо, Пако, Артигасом и остальными друзьями из их группы, нервные приготовления к отъезду, прощальная прогулка по бульвару Рамблас), возбуждение спало, а хлопоты и формальности в пути, — его обязали явиться к полицейским властям в Валенсии, Аликанте, Мурсии, — постепенно привели его в плачевное состояние безволия, усталости и тревоги. В Лорке жандармский сержант читал и перечитывал его путевой лист, изучая его со спокойной подозрительностью, и в пылу не предусмотренного программой усердия решил доверить его заботам двух жандармов — одного андалузца, из батраков, и второго, уже старика, галисийца; они не отходили от Антонио ни на шаг и, сонно оглядывая пустынную местность, тряслись с ним в автобусе, не снимая своих лакированных треуголок и зажав карабины между ног. А автобус спускался и поднимался по дороге через небольшие овражки, по дороге, рисунок которой он знал наизусть и которую он в чутком тюремном сне то и дело вспоминал во всех подробностях: вершины гор, размытые, изъеденные эрозией, солончаковые лагуны, сбрызнутые дубовыми рощицами и карликовыми смоковницами, балки, окаймленные олеандрами и агавами, ограды из кактусов, белые хутора. Когда он был здесь в последний раз — во время съемки на шестнадцатимиллиметровую пленку документального фильма об эмиграции — Долорес вела «дофин», а Альваро через окошко снимал иссохшие оливковые рощи, хижины, брошенные жителями, выжженные хлеба, разрушенные колодцы и водосборники. За перекрестком Масаррон вид стал веселее. Тупой, унылый, как в дурном сне, труд многих поколений старательно возделал склон горы, из-за бесчисленных стен и стенок, сложенных из камня и земли, чтобы укрепить почву, поднимаются миндальные и оливковые деревья; вокруг каждого дерева разбит небольшой огородик. Чем ниже, тем зеленее и оживленнее становится местность. Работники из ближайшей асьенды окапывают деревья в апельсиновой роще. Дальше идут спелые виноградники и огороды, засаженные помидорами и салатом. Наконец показалось море, и он снова с горечью вспомнил, что именно заставило его совершить паломничество в прошлое, в сказочно прекрасную страну его детства. В сверкающем, нетронутом воздухе внезапно, словно чудо, возникли белые домики селения, а слева на фоне спокойного неба, по которому текла ватная пена облаков, поднялись тупые контуры гор. Море под почти вертикальным откосом Копе было густого синего цвета, и огромный массив скалы Монаха наполовину выступал из-за скрывавшего его плюмажа пальм у берега. Когда они с друзьями приезжали снимать документальный фильм, вспомнилось ему, — они остановили машину на вершине холма и, окинув взглядом африканский пейзаж — агавы, нопали, оросительные колодцы, мельницы, — который простирается до солончаков Сан-Хуан-де-лос-Террерос, Альваро зажег сигарету и неожиданно, обернувшись к нему, воскликнул: «В какой стране ты родился, бродяга? В племени туарегов?»